КОРЕНЬ ЖИЗНИ
Экологический сказ
1.
Однажды,
раз в шесть или в десять лет,
ровно в полночь
молния бьет в таежный родник.
И он исчезает.
А наутро из-под земли восходит женьшень.
В этот день
тигрица рождает белых тигрят,
женщина рожает ребенка с волнистыми волосами,
которому суждено стать
большим человеком...
А годы спустя, в одно из утр
дряхлый искатель женьшеня,
давно лежавший пластом,
готовый отправиться в буни*,
* Буни
– мир мертвых (нанайск.).
встает с остывших нар
и говорит сыну:
– Ступай в тайгу.
2.
Всё связано со всем
(первый закон экологии).
Значит,
ничто не возникает из ничего.
Семя дремлет в земле,
пока не оплодотворит его небесный огонь.
И тогда прорастает женьшень.
Женьшень – это большой-большой человек.
И всё сущее в тайге,
в сопках, реках и море –
это люди.
Так говорил Дерсу Узала.
И его соплеменники нанайцы,
как и их соседи удэхе,
и все другие народы восточной окраины ойкумены
полагают так по сей день.
И они правы, эти таежные мудрецы,
понимающие мир анимистически
(а не мистически).
Когда бы нам
подзанять толику этой мудрости,
мы бы сегодня не травили реки химией,
воздух – химией
и друг друга – химией.
Мы бы ужаснулись тому, что творим,
и поспешили исправиться.
Но мы не спешим по сей день
и называем анимизм
первобытной религией.
Мне же сдается, что эта религия
есть этика,
которая, по Альберту Швейцеру,
есть безграничная ответственность
за то, что существует.
3.
Молодой искатель женьшеня уходит в тайгу.
Он долго собирается,
потому что предстоит тяжкий путь,
ибо женьшень – это счастье,
а счастье легко не дается.
Он укладывает в котомку шесть трав,
надевает кожаный передник,
защищающий от росы,
и амулеты, защищающие от злых духов,
берет посох деда, удачливый в поисках,
и не берет ружье –
вооруженному женьшеня не отыскать.
Он берет трут и огниво, а галвное –
он берет в дорогу смиренное сердце,
маленького бога-человека в груди,
который ответвлениями аорты и вен
так похож на корень женьшеня.
Когда сердце на месте,
это значит, что ты вооружен
правотою и благодатью,
а в них – главная сила
человека.
И он уходит в тайгу.
4.
Он пересекает Поляну Игр,
минует Рощу Встреч,
идет вдоль Форельего Ручья,
переходит вброд Реку Нереста
и, поравнявшись с Деревом Ворона,
сворачивает к Большим Сопкам.
Это всё родные места,
где водятся соболь и выдра,
где рыбаки ловят лососей
и долбят лодки из стволов ильма,
поклонясь дереву прежде, чем срубить его, потом
окуривают лодку дымом багульника,
чтобы духи тайги были довольны,
а лодка не гнила.
Здесь обилен элеутерококк,
* Луча – русские (нанайск.).
называют его “чертов куст” и “не тронь-дерево”.
Но женьшень здесь не растет.
До него недели пути,
месяцы невзгод,
а бывает ценой – вся жизнь,
да и то удача не гарантирована.
5.
Женьшень открывается лучшим.
Сначала он является во сне
таким праведникам,
как старый искатель,
а когда его сын
отправляется искать корень жизни,
мудрый женьшень за много дней пути
ведает о его продвижении.
И перебирает в своем растительном разуме
все “за” и “против”:
достоин ли человек счастья?
И посылает ему испытания и искусы,
потому что мудрости
свойственны сомнения.
6.
Колышатся занавеси Времен
(кто видел полярное сияние, их представит),
лучи жизненной энергии
пронизывают расстоянья,
а стебелек женьшеня,
эфироносный и эфемерный,
ловит их, как антенна радиоволны.
Одновременно отростки его корней
получают информацию земли, ее колебаний.
Ибо по тому, как ступает по земле человек,
можно точно определить, кто он.
Бывает походка хозяина,
а бывает – грабителя;
ходят робко или осторожно, уверенно или нагло...
Один топчит землю, другой опирается о нее,
третий ее попирает,
четвертый ощупывает ногами.
По-разному шагают абориген и пришелец,
завоеватель и защитник земли.
Бывает, путник поет
или говорит с тайгой и ее обитателями,
или размышляет вслух,
и тогда его голос
сливается с криком соек и стоном бамбука,
писком мышей и храпом вепря,
звоном родника и свистом утиных крыл,
шепотом листьев и кажущимся молчанием рыб...
И всю эту звуковую стихию
чутко ловит
росток женьшеня.
7.
Человек поет то, что видит в пути,
и поток его мыслей
заливает Пространство и Время,
и картины природы
совмещаются с видениями его жизни.
Так каждый вносит свое
в устную летопись естественной истории,
которая откладывается
в запасниках мировой памяти.
Возможно, когда-нибудь
мы научимся извлекать и постигать
эту информацию,
хранимую в клетках растений,
меж годовых колец деревьев,
в хлорофилловых крупицах листьев,
в спорах и пыльце,
плодах и клубнях,
спрессованную напластованиями песка и торфа,
праха и тлена.
О, тогда мы поймем, как заблуждались,
понимая природу – отдельно,
производство – отдельно,
историю – отдельно,
искусство – отдельно.
И может быть, мы научимся мыслить
не линейно, словами
(которые бледны и приблизительны),
а цельными образами,
как животные и растения –
наши предки.
О нет, разумеется, не так,
а на высшем, человеческом уровне.
Хотя уровень сознания – понятие относительное,
как всё вокруг.
И, ставя свои мыслительные способности
заведомо высоко,
не впадаем ли мы в высокомерие,
причисляемое к смертным грехам?
8.
Мы стоим у самых истоков бесконечной реки
Познания.
Мы – акселераты научно-технической революции,
Природа нам мать, отец наш – Прогресс.
А подросткам
всегда не хватает мудрости, зато
у них в избытке самомнения,
и вместо дальновидности –
дерзкая опрометчивость, о которой
сожалеют, но лишь потом.
Мы нарабатываем массу вещей –
удобных, красивых,
обременительных, ненадежных.
Но культура не сводится к конвейеру
автомобилей, электровеников и зубных щеток.
Цель ее не в том, чтобы заполонить мир вещами
и захламить отбросами цивилизации.
Культура начинается в нас,
в нашей душе, нашей воле, наших помыслах.
Да будут они чисты, как у искателя женьшеня,
отправляющегося за корнем жизни.
9.
Человек,
если идти от нутра его,
от женьшеня его сердца,
не ограничен оболочкой кожи.
Он продолжается вне своего тела –
в привычных вещах и близких людях,
в доме и милых местах родины,
в деле и плодах его...
Так что и не скажешь,
где кончаюсь я и начинается не-я.
Мы излучаем самую мощную из эманаций –
эманацию мысли.
Суть ее в том, чтобы созидать, но не разрушать.
Ибо человек неразрывно един со всем сущим:
вредя природе, вредит себе...
Но здесь, увы, я впадаю в банальное заблуждение,
принимая за благо и истину
сугубое своекорыстие,
которое никогда не бывает ни тем, ни другим.
Ведь, глядя на мир, надлежит
и думать о мире,
а вовсе не о себе и лишь о себе, иначе
можно всякий раз находить оправдания
разрушению “во благо человека”.
10
Песнь искателя
Отцвел багульник, горят сараны
и рододендроны распустились.
Далекий путь!
Скажи мне, ворон, куда глядишь ты
с вершины кедра?
“Откуда ветер, туда гляжу я”.
Туда глядишь ты, где прошлой ночью
звезда упала? в той стороне
среди утесов Кунга-Кьамани*,
где пышны папоротники и водух резок,
куда заманивают кедровки,
где свет и тени, как день и ночь...
Должно быть, там-то и вырос нынче
Панцуй** на склоне Главы Земли.
Амба*** тропою там ходит тесной,
в ночи крича.
* Кунга-Кьамани – хребет Сихотэ-Алинь (нанайск.).
** Панцуй – женьшень (нанайск.).
*** Амба – тигр (нанайск.).
Нанайцы знают: кто с ним не свидится –
умрет спокойно.
Лишь у женьшенщика иная доля –
так, умирая, дед говорил.
Скиталец старый, уж он с Амбою
в тайге встречался не раз, не два...
Туда ль ты смотришь с вершины кедра,
ответь мне, ворон!
“Двуногий знает: туда смотрю я,
откуда ветер – чтоб не замерзнуть”...
Как прихотливо струится речка!
Ее дорога всегда такая.
Как эта речка, судьба ведет нас
меж тем, что надо, и тем, что можно.
Родник сочится, журча чуть слышно,
вот стал ручьем он, тот в речку влился.
Притоков масса питает реки,
а рек обилье впадает в море.
Так наши судьбы, переплетаясь,
текут, крепчают,
дабы в потоках
излиться в море
всеобщей жизни.
Ты в этой жизни будь осторожен:
порубишь рощу – родник испортишь –
порушишь речку – загубишь рыбу –
рассердишь море – и всё разладишь.
Несчастья, беды и неудачи
в упряжку жизни твоей вплетутся.
Запомни это, как заклинанье:
будь осторожен, дели желанья
с ближним и дальним,
с лососем, елью, водой и ветром.
Из уваженья помни об этом,
а не из страха, чтоб не сказали:
“Нанай несчастный лица лишился”...
Так говорила мне бабка-айнка –
когда был юным, за ней на Крафту*
большой долбленкой ходил мой дед.
* Крафту – остров Сахалин (айнск.).
Тому лет двести, как в древе предков
соединились:
Оджал – нанайский, Мулинга – орочей
и род Кимунга – от удэгейцев.
А в материнском –
мохнатых айнов Кимун-утара
и Валуннене ульта** оленных;
** Ульта – так себя называют ороки.
когда устали
в напрасной брани
кровь лить друг другу,
ее пустили единым руслом...
Бывало, долгими ночами зимними
любила бабка Корункосамма
петь песни айнов и мифы древние
излагать.
...Так текли его мысли,
бия родниками песен,
пока он шел нехоженою тайгою,
вглядываясь в заросли, раздвигая кусты
и вслушиваясь в сердце:
не встрепенется ль оно, близость почуя
родственного существа
Панцуя?
От деда он знал: панцуй не найти,
если в сердце не будет лада.
Кстати, и по-русски, и по-нанайски
слово “лад”, означающее гармонию,
означает еще и добро.
11.
Пришел день, и искатель Сунцай,
сын Логады и внук Китембу
из славного, ныне вымершего
от оспы, тифа и инфлюэнцы рода,
в котором слилась кровь пяти племен,
Сунцай Оджал
достиг крутых кряжей
Сихотэ-Алиня.
Но здесь,
у истоков Изюбровой Речки,
в Ущелье Тумана,
его поджидал Амба.
12.
Диалог Сунцая и Амбы
(Рев в шесть раскатов)
– Тайга велика, Амба.
У тебя свой путь, у меня свой.
Зачем им пересекаться?
Разойдемся.
– Дерзкое двуногое существо,
зачем ты пришел сюда?
– Я ищу Панцуй.
– Слабое двуногое существо,
Панцуй доступен не каждому.
Я, Амба, оберегаю его от нечистых помыслов.
– Я не знаю, что такое “нечистые помыслы”.
Пропусти, Амба.
– Глянь под ноги:
видишь, белеют кости и черепа?
Здесь были двое.
Один отыскал Панцуй и показал другому.
И тот его убил.
Этого второго убил я.
А Панцуй растет, где рос.
– Я пришел один, Амба.
– Зачем тебе Панцуй?
– Панцуй – это счастье.
– Что такое счастье, двуногое существо?
– Не знаю. Но я хочу добыть Панцуй.
– Счастье для каждого разное.
Есть охотничье счастье –
выслеживать и добывать,
но для одного счастье – выслеживать,
для другого – добыть.
Иной хочет вкусно есть, но работать не хочет,
а сколько таких, которым
мало и груды вещей и одежд?
Мудрому они счастья не принесут,
а дурак – сам по себе несчастье.
Не потому ли так много среди вас
стремящихся к недостижимому?
О каком счастье ты ведешь речь?
Неужели вы несчастливы,
вы, умеющие читать следы,
спать на морозе,
метко бить рыбу острогой,
плавать в оморочке порожистой речкой,
выходить на медведя с копьем,
ударом палицы рассчитываться с врагом
и умирать вовремя и без ропота?
Вы, до старости лет сохраняющие
силу мышц, гибкость тела, остроту глаза и ума?
Может, счастье – жить вечно?
Двуногие мечтают о бессмертии, не понимая,
что это смерть, остановка всего.
Им невдомек, что жизнь продолжается,
лишь переходя из одной формы в другую,
из оболочки в оболочку.
Слышишь, ворон кричит?
В прошлом рождении он был шаманом,
в будущем – станет змеей,
а потом, измельчав, растворится в мире,
чтобы дать плоть и дух
иным существам.
Разве всего этого мало для счастья?
Может быть, счастье в том, чтобы нарушать
извечный порядок?
Ответь, двуногий, чего ты хочешь?
– Хочу отыскать Панцуй.
Ты много говоришь, Амба.
Прошу, дай пройти.
Не нарушай закон тайги.
– Упрямство счастья не приносит.
Делай, как знаешь.
Я всё сказал.
(Рев в двенадцать раскатов. Амба исчезает).
А Сунцай провалился в сон.
В лапы тиса, в хвойный озон
погружен –
одновременно вознесен.
Ибо, сколько он спал, ханяла*,
взмыв над кручами и деревьями,
долго-долго по свету гоняла,
реяла
по пространству и времени.
* Ханяла – душа (нанайск.). Нанайцы верили, что во время сна душа человека покидает тело и блуждает по свету.
13.
Сон Сунцая
В снах не ищите логики.
Хотя она есть во всем, нам пока еще
постичь ее не дано.
Сны порождают шлейф суеверий,
но в них же случаются гениальные озарения.
Сон может быть вещим,
а может – пустым и глупым.
Все зависит от состояния нашего духа
и окружающей атмосферы.
Спящий Сунцай (вернее, его ханяла)
повторил весь путь, оживляя, что было, –
от отчего порога
и до встречи с Амбой...
Голоса вездесущей природы
в сфере духа витая, ханяла
понимала без перевода.
Много кое-чего услыхала
и, бессонная, повидала,
так что вовсе не зря витала,
нет, внимая и созерцая,
всё несла, как пчела нектар,
в сонное подсознанье Сунцая,
тем подспудно обогащая
интуиции тонкий дар...
На совет собирались духи –
покровители биотопов,
совладельцы ландшафта, а также
охранители популяций
и смотрители экосистем.
Медленно Текущий Хозяин,
запыхавшись, пришел из долины.
С Облаков Дожди Низводящий,
будто на парашюте, спустился.
Умножающий Рыбу Некто
вылез, тину смахнув, из речки.
Муж Туманом Повелевающий
из расселины вытек, сгустившись.
Даже Дед Владеющий Морем
соизволил сюда явиться.
Наконец, и Звезд Зажигательница,
как всегда, внезапно возникла.
Собирались их сонмы и сонмы:
Пастырь Стада Диких Оленей
и Хозяйка Кварцитовой Сопки,
Муж с Женою Воду роняющие,
Старец Стонущий из Болота,
Дух Цветочного Благоухания
и так далее и так далее.
Голоса их звучали хором,
ладом воедино сливаясь,
и являли собою как бы
оборотную сторону шума,
что чарует в лесу человека.
Для сугубых же технократов,
тех, что лирики не приемлют,
поясню, что всё это
можно
выразить языком математики,
и тогда, попотев, получим
алгоритм биосферных процессов...
Но подробную стенограмму
обсуждения дела Сунцая
и возможностей предоставить
шанс ему – отыскать, что ищет, –
приводить не стану.
А также опускаю другие вопросы, –
скажем, о состояньи угодий –
за острейшей нехваткой бумаги,
не желая принципиально
увеличивать лесоповалы;
да к тому же никто не поверит,
что такое когда-то бывало:
поддержанье порядка в доме,
называемом нынче Природой.
Что еще обсуждали духи –
полушепотом, без протокола?
Я назвал бы это вопросом
медико-ноосферной темы
“Здравый дух в здоровой среде”;
неизведанные резервы,
о которых почти не знают
(как их вскрыть – о том умолчали),
что сулит примененье Панцуя,
корня жизни, шедевра Природы
в перспективе...
Якобы есть в нем
широчайший спектр элементов,
для душевной санации ценных:
стимуляторы роста сознания,
тонизирующие бескорыстие,
совесть и стремление к истине,
витамины разумной жизни,
ингибиторы ложных понятий,
фитонциды и аллелопаты,
очищающие морально
от инфекций умственной лени
и от плесени эгоизма;
наконец, безымянная группа
неисследованных компонентов,
чудодейственно оживляющих
деятельность гормонов
гармонии...
Пусть ханяла не все уяснила,
но, грядущую пользу чая,
что запомнила – переносила
в дремлющую подкорку Сунцая.
А теперь о пути искателя.
Вот лудёва таежного манзы*.
* Лудёва – браконьерское устройство: замаскированная яма на зверовой тропе. Манза – китаец; в прежнее время китайцы часто занимались в Приморье и Приамурье браконьерскими промыслами.
В ловчей яме – важенка с оленятами.
Это искус Панцуя.
С трудом, ибо ослаб от голода,
Сунцай вызволяет животных
и отпускает – самок с детьми не убивают.
Вот горная речка, а в ней форель.
Сунцай ловит ее руками –
попадается мелкая, которую надлежит
вернуть в воду со словами:
“Плыви и возвращайся большой”.
Так он и делает.
Тс-с! Спящий изюбрь.
Должно быть, спутал с ягелем сон-траву.
Совсем не чует.
Какая гора мяса! Но спящих не убивают.
О, искусы Панцуя!
Сунцай идет дальше.
И встречает огромного, злого Мафу**,
тот кидается на искателя,
у которого в руке только нож,
чтобы выкапывать Панцуй...
** Мафа – медведь (нанайск.).
Вдруг, свистя, в грудь Мафе впивается стрела,
он падает,
а Сунцай слышит голос:
“Верно, от голода ты потерял глаза.
Смотришь, да не видишь.
Я закрыл тебя от самострела,
который насторожил
удэхе Лурл.
Возьми моего мяса и поешь.
Лурл не обидится,
ведь добычей надо делиться”.
Так Сунцай и поступил...
И решили Силы Природы:
пусть найдет женьшенщик, что ищет,
ибо он не нарушил порядка
в дерзновенном своем искании.
Но, поскольку еще искусы
предстоят ему, несомненно,
и особенно после находки, –
поднести ему надо подарок,
не сказавши, что он, зачем он,
этакий сувенир сакральный,
пусть над тайной его поразмыслит,
чтоб не возомнил ненароком,
что все в жизни его достижимо,
что удача венчает поиск
непременно...
Может статься, Сунцай убедится,
что не в приобретении дело,
что успех –
всего лишь вершина, за которой новые кручи...
Минуло еще одно солнце.
Сунцай всё спал (и ханяла уснула).
А за миг до полуночи
ярко вспыхнула звезда,
доселе мерцавшая в сонме других
посреди Пет-Ноки*.
* Пет-Нока – Млечный Путь (айнск.).
И Сунцай пробудился (во сне).
Звезда росла, превращаясь
в закутанную сияющим мехом
женскую фигуру,
и вот
покатилась она с небосклона
на маленькой нарте, которую тянули
черные тучи – олени ночи,
а из-под полозьев
сыпались искры-молнии
и взмывали в небо,
исчезая в потоке
Пет-Ноки.
Огляделся Сунцай: вокруг
то ли снег, то ли ягель –
всё белым сияет.
А она уж воткнула оштол* в землю, сказав:
“Сородэ**. Привезла ожерелье. Дарю.
Да смотри, не теряй, не порви, не порушь его”.
* Оштол – заостренный шест для остановки нарты.
** Сородэ – нанайское приветствие.
Взял ожерелье Сунцай – не поймет,
что такое?
Все фигурки одна к другой –
люди, звери, растения, птицы, рыбы –
то ль друг друга едят?
то ль рождаются друг из друга? –
вроде связаны все одной пуповиной.
Что за женщина – взгляд поднял он.
Под мехами на ней – мхи и хвоя,
листья, водоросли и травы...
И сквозь них проступает тело,
как янтарь, изнутри светясь.
А глаза на лунном лице ее,
как бездонное небо, черны.
Вздут живот – зреет плод во чреве,
к животу прижатые руки,
а на них,
восседая, сосут
ее груди – людской младенец
и медвежий, сопя, постанывая...
Ноги женщины в землю уходят,
точно корни таежных лиственниц.
Улыбнулась она, полыхнула
ярким пламенем уст
и тотчас же
в запредельные дали исчезла,
но сперва еле слышно шепнула:
“Здесь останься. Найдешь, что ищешь”.
“Это что?” – Сунцай удивленный
бросил ей вослед, но вернулось
дробно, гулко, многоголосо
непонятного смысла эхо...
14.
Всё связано со всем,
ничто не возникает из ничего,
как и не исчезает без причины
и следствия.
Крики чаек перед ненастьем
тиражирует горное эхо.
Так, связуя напасти со счастьем,
правит Экос.
Мы включены
в извечный ход Природы,
с нашим участием продолжается Эволюция,
появляются новые виды, например,
редкие, исчезающие, а также вымершие.
...Чайки кричали к буре.
Приезжие, жаловался мне Окава,
старый орок Южного Сахалина,
стреляют в них ради забавы,
не понимая, что чайки
для того и созданы,
чтобы, летая между землей и морем,
между морем и небом,
определять погоду.
И когда они гибнут
от злых выстрелов и от нефти,
на какую погоду можно рассчитывать?
15.
Эволюция продолжается, захватывая и ноосферу.
Меж нами в ходу прогрессирующие понятия:
деловая древесина,
деловая жизнь,
деловые люди.
Всё связано со всем.
И поскольку, как известно,
за счет прироста деловой древесины
убывают леса,
что случается от прироста
деловой жизни и деловых людей?
Ведь это же пагубно и опасно
для просто жизни и собственно людей?
“Деловые люди”? – с тревогой думаю я, –
Не есть ли это
мутации
вида Homo sapiens (Человек разумный)
под воздействием
повышенного радиационного фона,
химизации среды
и засорения ноосферы?
16.
Снова хитрый прищур Окавы
вижу – и слова его слышу:
“Нерпа – умная.
Едешь на лодке – из воды за тобою смотрит,
словно что-то такое знает,
а сказать-то никак не может,
только взглядом остерегает.
В старину говорили шаманы:
берегите нерпу в заливе,
если нерпа переведется –
все погибнете вслед за нею.
Сильно много врали, однако...” –
заключил он,
и узким глазом,
как ножом, полоснул,
отсекая
нутряное свое убежденье
от привычной неискренней фразы.
И еще он добавил, спрятав
взгляд в морщинах – следах лихолетий:
“Шибко ороков мало осталось,
может, меньше еще, чем нерпы...”
Я глядел на залив Терпения –
долготерпеливое море
было в радужных пленках нефти,
и лежало, в дерьме техногенном
всё заваленное, побережье.
Терпеливые шли лососи
в устье древнего Пороная
причаститься отравных стоков
целлюлозно-бумажного комбината, –
да назад повернуть кверху брюхом,
в коем порция деликатеса,
что слывет большим дефицитом.
И уже не взирают нерпы
с гребней волн на дела людские –
нерпы заняты эволюцией,
в исчезающий вид мутируя.
Ну, а ты, гурман истребления
с безразмерным желудком потребностей,
Homo sapiens полуспившийся,
Homo паюсной,
Homo зернистой,
Homo – истый ценитель природы?
Ты во что, заблудившись, мутируешь?
17.
Оглядевшись, Сунцай увидел
желтый лист на вершине вяза.
Было время сбора женьшеня.
Перед ним косое ущелье,
над ущельем утес, похожий
на Севоки* – горного стража.
* Севоки – дух-хранитель природы, а также идол, его изображающий, у нанайцев.
Крики чаек Сунцай расслышал
в отдалении, догадавшись,
что, видать, достиг перевала,
за которым бурное море...
Тут земля содрогнулась,
и небо
потемнело, а по ущелью
потянуло белым туманом.
И ожил Севоки, сказавши:
– За Панцуем пришел ты, но прежде
расскажу я тебе преданье
этих мест.
Хорошенько слушай.
18.
Предание о правителе нюйчи
Старым слогом начал Севоки
свой рассказ о нюйчи – народе,
жившем здесь в отдаленное время,
с той поры утекло, наверно,
из ручья вот этого – море.
И еще одно море, пожалуй,
в небеса воспарило, чтобы
оросить окресные земли,
замыкая кольцо Природы –
Экос.
– Ну так вот, повелось издревле
меж нюйчи: родовые угодья
были зверя и птицы полны,
и когда приходило время,
начинался сезон охоты.
А в соседстве, за перевалом,
начиналось заповеданье,
где царил первозданный Экос
и нога нюйчи не ступала.
Если зверь или птица какие
убывали числом – стремились
за предел родовых угодий,
в заповедной земле умножаясь.
Но среди племенных старейшин
вдруг вознесся один правитель,
подчинивши иных. Ходил он
в размалеванной страшной маске,
и молва витала: родился
без лица совсем тот правитель,
оттого пустоту и прятал
за личиной...
Говорили еще: родился
он случайно от злого дракона,
потому-то только казался
человеком, чудовищем бывши.
Он велел возвести городище
в заповедной земле и речку
повелел повернуть по-другому,
потому что ему захотелось
в этом месте дворец поставить,
а чтоб не было половодий,
приказал он гору насыпать,
для чего велел уничтожить
ту, другую, что рядом стояла.
У дворца по его приказу
водоем появился красивый –
подымали воду с низины,
озеро превратив в болото.
То болото велел осушить он,
чтобы вывести гнус комариный,
а еще он хотел...
Но люди
отговаривать стали, взмолились:
вот, исчезли звери и птицы,
оскудели рыбою реки,
высох лес, а за ним
и воды поиссякли
в ручьях и колодцах,
и от этих лютых напастей
стал народ озлоблен и неискрен
и обманывал всяк друг друга,
а в горах завелись людоеды...
Усмехнулся нюйчи-правитель
и сказал, что великие силы
передал ему по наследству
бесподобный дракон Вен-Канна,
что нюйчи не грозит обедненье,
и кроить он будет, как прежде,
точно шкуру изюбря, землю.
И воткнул он гарпун исполинский
прямо в холку горному кряжу.
От удара, потрясшего землю,
с неба звезды посыпались градом,
молнии ударили в землю –
и взошли побеги Панцуя.
И сказал он: – Вот вам богатства!
Продавайте чжурчженям и ханьцам –
покупайте еду и товары,
веселитесь! Еще добуду
я сокровищ из кладов подземных...
Но удар пробудил дракона,
что дремал под шкурою кряжа,
уязвил обидно и больно;
ворохнулся старый Вен-Канна –
грянул гром, началось трясенье
всей земли, и оно продолжалось
до тех пор, пока не погибли
чуть не все нюйчи
и правитель –
вероломный отпрыск дракона.
С той поры потомки таежные
(уцелевшие) так осторожны
в промыслах и делах природных,
оттого-то гласит преданье:
нет добра вне Большого Круга,
а разлад его –
грех смертельный, худший,
нежели людоедство...
Еще раз содрогнулась округа,
раскололся хребет, и море
глубоко внедрилось в долину
(слышишь чаек плач в отдаленье?),
и огромные глыбы накрыли
все деянья нюйчи несчастных,
города, и дворцы, и плотины,
все базары, притоны и храмы,
так что вскоре тайга лишь стояла...
А одна из глыб, вставши дыбом,
сторожит роковое место.
Это я, Севоки, свидетель
тех событий.
Тут Сунцай, наконец, проснулся.
19.
Пробудился он – испугался:
где ж подаренное ожерелье?
Нет как нет. Только плещут форели
в речке. Редкие птичьи трели
оглашают туманные выси,
только звери, к зиме жирея,
в пихтаче ревут отсыревшем.
Над вершинами тучи повисли,
набежав, точно тяжкие мысли
на морщинистое, печальное
чело
мира сущего, изначального.
Время судорогой свело.
Из дремучих потемок века
открывался Сунцаю Экос
откровением звездного дара.
Чья витает над миром ханяла?
С моря вещая птица гагара
прилетела – мелькнула – слиняла –
в буйный папоротник перо
плавно опустилось, остро.
20.
И Сунцай упал на колени,
кланяясь безмолвно Панцую.
Осторожно извлек он корень,
завернул его в мох и замшу,
положил драгоценную ношу
в лоно берестяной шкатулки,
а шкатулку – в котомку,
и снова в путь отправился невозмутимо,
в путь обратный, к отчему дому.
Но уже за горой, в долине
саданул его сбоку выстрел,
и Сунцай, на миг изумившись,
повалился в мир замолчавший.
Три хунхуза*,
корень забравши,
хохоча, в тайгу удалялись,
похваляясь друг перед другом,
об удачной охоте толкуя.
* Хунхузы – таежные грабители.
А когда переночевали,
оказалось их только двое:
третий так и не встал наутро –
с перерезанным горлом не встанешь.
Тут уж стало им не до смеха.
Началась смертельная свара.
Повторилось лихое дело:
сильный, слабого жизни лишивши,
от Амбы бежал, обезумев.
А когда Амба с ним покончил,
взвыл тоскливо...
21.
Лурл, шаман и старый таежник,
встрепенулся, Амбу заслышав,
прочитал следы,
обнаружил неподвижное тело Сунцая –
в нем еще дыхание тлело
и ханяла скорбела рядом,
точно верный пес, что не бросит
умирающего хозяина.
Лурл, шесть трав из котомки Сунцая
вынув, зелье в котле готовит,
пьет его и поит Сунцая
и над смертною раной волхвует.
Острый нож над костром прокоптивши,
льет на рану отвар пахучий
и бросает в огонь, искры сея
рододендрон, кедр и багульник...
Но секрет шаманского зелья
мне неведом, поскольку
огульно
много лет рифмовалось шаманство
с шарлатанством.
Старый Лурл исцелил Сунцая,
на ноги поставил, колдуя.
Помогли ему фитонциды
и другие тайны растений,
бескорыстие и старанье,
а исконная вера в шамана,
как ни странно, тоже лечила.
– Вот Панцуй. Поступай, как хочешь, –
так закончил шаман,
возвращая
влажный, мохом обернутый корень, –
но осмысли: что ни случится,
просто так никогда не бывает.
Долго думал Сунцай в печали,
перебрал всю гряду событий –
не нашел за собой прегрешений
на пути своем за женьшенем.
Но решил, в связи с происшедшим,
что, пожалуй, Каньгу* виднее,
что Амба недаром сердился
и, как видно, не следует корень
в обращенье пускать людское,
ибо это приобретенье
человеческой стоило крови.
* Каньгу – главное божество тайги и сопок (нанайск.).
И решает Сунцай
шаману подарить драгоценный корень,
оплатив свое исцеленье
и вину загладив чужую.
Лурл ответил:
– Панцуй целебен,
лишь в Большом Кругу обретаясь,
по нему ходя – не иначе.
Коль добро между нами, и только,
от меня к тебе и обратно,
это хуже денежной сделки –
и Панцуй тогда бесполезен,
ни тебе, ни мне не поможет.
Лучше сделай ты по-другому:
возврати его горному склону,
посади точно там, где вырыл,
а в соседнем распадке отыщешь
ты немало таких же кореньев.
Я всю жизнь растил их.
Отныне
ты хозяин заветной делянки.
22.
Орошенный горной водою,
выбросил женьшеневый корень
новый стебель на прежнем месте
по весне...
Вот бы было славно
разыскать его, и распадок,
где делянка...
Да только надо ли?
Если все же кто-то решится
в наше время на этот поиск
и достигнет Ущелья Тумана
– между шахтой и лесоповалом,
где исчезли и тигры, и духи, –
тут и скажет ему Севоки:
– Я один, я в поле не воин,
бог холодный – высок, но не выше
гор и неба над головою.
Я, забытый Севоки, вижу
далеко...
У времен в пучине
вереницею поколений
исчезают навечно причины,
как повыбитые олени.
Остаются одни последствия.
И тогда мудрецы посредственные
называют сказками – были,
чепухой объявляют святое,
создают легенды из пыли,
ценят то, что презренья стоит,
принимают за истину ложное,
усложняют простые вещи,
упрощают в гордыне сложное,
в суматохе не слышат вещее,
что природой завещано...
Здесь искатель, иным увлечен,
перебьет его:
– Ты о чем?
– ...Жизнь закончив, людские предки
воплощаются в новые души.
Не во прах они обращаются,
не в иные места отбывают,
а витают по-прежнему рядом –
оттого-то места родные
называют местами родными.
Окружают тебя не звери,
не стволы бездушных деревьев,
не каменья, не злые стихии –
ты стоишь в людском окружении.
Почитая предков, нанайцы
объявляли их божествами
и людьми называли сопку,
зверя,
дерево,
реку,
птицу...
Дело не в названьях, а в сути:
память предков в лесах окрестных,
речках звонких, таежных тайнах
сущий мир одухотворяет,
неустанно собою питает
жизнь, задуманную навечно,
что беспечно
по Большому Кругу течет...
Но искатель, иным увлечен,
спросит:
– Нынче женьшень почем?
– ...Каждый, силы черпая у предков,
у зверья, воды и деревьев,
ощущая родство с природой,
думает наперед, о потомках,
сознает: и ему случится
тоже в мире тайги раствориться,
стать росою,
туманом,
птицей,
в круговое движенье влиться...
Тут пришлец, не сокрыв зевоты,
влезет, ловок, на плечи Севоки
и напишет, меж прочих словес:
"Аз был здесь".
23.
Окружен вековыми стволами
грубо сбитый помост, на котором
истлевают останки Лурла
(так хоронят в тайге шаманов),
и власы его снежно-седые
перепутались с белым мохом,
что свисает с елей могучих.
На одной из них поселился
черный ворон – и кличет ужас.
Посадив на старое место
драгоценный Панцуй, женьшенщик
собирался домой вторично.
Но сперва со снежной вершины
окоем земли оглядел он –
там становища удэгейцев,
дальше – орочи промышляют,
далее, по Большому Кругу –
редко-редко дымы нанайцев,
а еще подальше на запад
появились луча недавно...
И Сунцай осознал с тревогой,
что, пожалуй, запасов Лурла
и всего ареала женьшеня
всем не хватит, и значит, будет
он предметом купли-продажи,
станет средством обогащенья,
повлечет корысть и обманы.
Но что делать?
Наполнив шкатулку,
он домой поспешит, и будет
петь в пути о тайне женьшеня,
что природой задуман для счастья
человека, но слишком часто
только новые беды приносит.
24.
Через год он умрет случайно.
И туда, откуда ответа
ожидать неуместно,
женьшенщик
унесет свои боли и тайны,
не посмея поведать людям,
где сокрыты угодья Лурла.
Вечно нам размышлять над этим.
Путь познания
бесконечен.
25.
P. S. Новейший рецепт
Загляните в аптеку на счастье
и купите настойку женьшеня.
Уясните, пить натощак ее,
или больше подходит леченье
лично вам на сытый желудок.
Уточните, каков промежуток
от еды до приема – и дозу.
Не поддайтесь молве и неврозу...
Но важнее всего, кроме шуток,
чтобы это таежное средство,
то есть зелье, на тайне настоенное,
принималось на чистое сердце
и на мысли достойные.