В. Д. Косарев

Феномен табу и «первородный грех».

К вопросу о причинах и возрасте религии

За последние десятилетия в мировой науке все чаще звучат призывы к пересмотру всей парадигмы антропосоциогенеза и дальнейшего развития человека и общества. Налицо серьезнейший концептуальный кризис в ряде наук соответствующего цикла, прежде всего антропологических. Если вдумываться в его причины, можно вспомнить, что почти все минувшее столетие прошло в напряженной борьбе между выдвигавшимися «правильными концепциями» и «неправильными открытиями», вступавшими с ними в непримиримое противоречие. В этой связи я хочу разобрать характерную эволюцию научных воззрений на сущность, функцию, причины и время появления религии. Это – отнюдь не частная проблема в ряду других важных и спорных, а, в принципе, метапроблема, строго логическое выстраивание которой заставляет усомниться во многих понятиях об экономическом, социальном и духовном бытие человека вообще и первобытного и «традиционного» человека особенно.

Об экономике, материальности духовного и специфическом марксизме

Человек – существо не только производящее, общественное, мыслящее, но и духовно-творческое, я бы сказал, символическое и эвристическое одновременно. В общих чертах с этим, положим, сегодня мало кто будет спорить. Трудность постановок и даже формулировок некоторых вопросов в другом. Ушли в прошлое времена, когда ученые и целые национальные академии категорически отвергали учение Дарвина и трудовую теорию Маркса-Энгельса. Теперь эти теоретические основы преподают в большинстве западных университетов. Правда, в постсоветской науке появилось много авторов, подчеркивающих, что они не марксисты. Но это, я думаю, скоро пройдет. Трудность же в том, что мне придется изложить некоторые спорные воззрения, которые, возможно, иному марксисту не понравятся так же, как не-марксисту. Речь пойдет для начала о соотношении бытия и сознания. Мне представляется, что изначально в эволюции человека первое, конечно, определяло второе, однако и второе определяло первое, возможно, с не меньшей силой. И очень сложно сказать, что именно здесь первично. Прошу, однако, не путать это диалектическое сомнение с оппозицией духа и материи.

Здесь уместно одно уточнение. Когда многие советские теоретики и популяризаторы  внушали нам, что исторический процесс всецело определяется экономическим фактором, они не то чтобы упрощали суть дела, а просто повторяли то, чего не поняли. Со словом «экономика» чаще всего ассоциируются (вполне по-буржуазному) заводы и фабрики, фермы и поля, банки и финансы. Точно так же профессиональные атеисты со словом «религия» связывают церковь, крестные ходы, фарисействующего попа-батюшку и ханжество лукавых грешников, всегда знающих, что «Бог простит» все их «свинцовые мерзости». Как ни печально, подобного рода расхожие понятия глубоко пропитали вузовские учебники и академические доктрины, не говоря уже о популярных лекциях и просветительской литературе, и это касается как экономического фактора, так и бытия и сознания, спутанных с материей и духом.

Между тем, хотя в «Капитале» конечно, можно найти много важного про банки, фабрики и прибавочную стоимость, но все-таки основоположники марксизма исходили из того, что экономическая структура общества есть «совокупность отношений людей друг к другу и природе»  (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., изд. 2-е, т. 25, ч. II, с. 385). Вот что такое экономика на самом деле, а не по учебнику казенного марксизма. В «Немецкой идеологии» сказано так, что куда уж яснее: «…Согласно материалистическому пониманию истории, в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни»  (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч., изд. 2-е, т. 37, с. 394). Заметьте: не выпуск товаров или финансовые операции, даже не инвестиции в «реальный сектор», а производство действительной жизни, жизни людей как таковых, производство и воспроизводство человека и общества – с соответствующими отношениями. Вот – определяющее, если, конечно, по Марксу. Ну, а уж изначально, в первобытном обществе, помимо этого, с предельной полнотой и силой нерасчлененного единства «производство идей, представлений, сознания, то есть духовное производство, было вплетено в материальную деятельность и материальное общение людей»  (Там же, Т. 3. С. 24). Кстати, чрезвычайно важно, почему оно туда было вплетено и что от этого получалось, – это, собственно, и есть вопрос о соотношении бытия и сознания, а также о сути и функции религии.

Поэтому не подумайте, что я отвлекся от обозначенной темы. Мы называем экономику (имея в виду производственные, хозяйственные, финансовые и прочие капиталистические дела) материальным базисом общества. Но если поставить проблему экологически и одновременно антропологически, то надо признать: экономическое, материальное производство – лишь средство. Средство достижения главной, изначальной и извечной человеческой цели: производства и воспроизводства своей жизни. Базисом выступает не то, что связано с изготовлением орудий или с хозяйственно-промысловой деятельностью (это опять же средства достижения цели, а средства базисом быт не могут, это надстройка культуры над природным базисом), а естественные нужды рода человеческого, то, что связано с его существованием – и в широком смысле, и прежде всего с биологическим существованием. А это – часть природного базиса, его людская составляющая. Стало быть, первичные и важнейшие задачи выживания состоят в деторождении, прокормлении родителей и детей, воспитании, социализации, создании и поддержании структуры коллектива и надлежащего порядка в нем. И все – ради продолжения рода. Согласитесь, нет ничего важнее, фундаментальнее. Поэтому в людской части подлинного базиса обнаруживаются прежде всего два биологических императива, заложенных в человеке точно так же, как во всяком биологическом виде: потребность в пище и других продуктах жизнеобеспечения – и продолжение рода. Все остальное – вторично.

Но при чем тут, спросят, ваше утверждение о «взаимоопределении» бытия и сознания? Напротив, в этих рассуждениях пока что сознанию вообще нет места! Это напоминает мне дзэновскую притчу. Учитель показывает ученику кулак и спрашивает: это предмет или процесс? Ученик отвечает: конечно, предмет. Учитель разжимает кулак, показывает растопыренные пальцы и спрашивает: где же твой предмет? То, что в философии называется материальным и иной раз выступает синонимом бытия, применительно к человеческому обществу в конечном счете коренится в биологическом. Ведь биологические процессы – процессы материальные. Ну, а сознание? Разве оно нематериально? Процесс сознания протекает в материальном мире, по материальным законам и с помощью материального инструментария (мозга). Остается лишь согласиться, что и продукт этого процесса вполне вписывается в рамки материального бытия, да и, вообще говоря, другого бытия не существует.

Теперь ближе к сути. Уже упомянуты род человеческий и его продолжение, с чем связаны самые фундаментальные явления нашей жизни. А знаете ли, почему К. Маркс, задумав «Капитал» как объемлющее исследование именно базиса общества (но и его надстройки тоже), не закончил свое исполинское произведение? Потому что он понял: надо начинать с исследования не экономических отношений (в буржуазном смысле), а каких-то других, составляющих подлинную основу. Анализ, который он к тому времени произвел в «экономическом базисе», навел его на мысль, что, видимо, существуют иные, помимо отношений производства, двигатели человеческого развития. И до конца жизни Маркс изучал всемирную историю, особенно историю первобытного общества. Он потому, в частности, ушел в эту «седую древность», что осознал: «…Жизнеспособность первобытных общин была неизмеримо выше жизнеспособности семитских, греческих, римских и прочих обществ, а тем более жизнеспособности современных капиталистических…» (Соч, т. 19, с. 402). Я думаю, он уперся в парадокс: техника и технология совершенствуются, экономика развивается, финансы пухнут, а жизнестойкость снижается – отчего? И решил в этом разобраться. Чтобы не утомлять далее цитатами, добавлю, что в конце концов в ряде своих и совместных с Ф. Энгельсом работ К. Маркс вывел примат социальных, природно-общественных отношений, естественно сложившихся форм коллективности людей (родовых, общинных, семейных) над всеми остальными известными по истории и современности общностями и отношениями, для коих они предпосылка, причина, а те – следствие, результат, средство реализации целей.

Как известно, изучаться и распространяться марксизм стал еще при жизни основоположника, но, читая работы иных своих последователей, Маркс однажды в сердцах сказал: «Если это марксизм, то я не марксист». А последователи обижались и… стояли на своем. Это, конечно, совсем иной сюжет, но приведенный случай хорошо показывает, какой именно марксизм преобладал у нас как официальная линия не менее столетия.

Об энциклопедической нелогичности и неуклонно отдаляющемся рубеже

Теперь плавно перейдем к вопросам религии. В силу упомянутой выше специфики советская наука попала в неудобную ситуацию: те, которые должны были объективно исследовать религию как феномен культуры, были обязаны ее всячески принижать, хулить и изображать исключительно в негативных тонах. Даже если исследователи, будучи дотошными, приходили к выводу о важной реальной функции религии в эволюции и развитии культуры человечества, – они не могли вот так взять и об этом написать. Честно говоря, я не докопался до логики, по которой на этом непочтенном и уж во всяком случае не научном пути кому-то пришло в голову объявить, как и записано в последнем издании Большой Советской Энциклопедии, будто религия возникла «на относительно высокой уже ступени развития, в эпоху верхнего палеолита» (БСЭ, т. 21, с. 629). Это – один из коренных постулатов религиоведения с жесткой атеистической подкладкой. В соответствии с ним, существовал обширный период первобытных людей-атеистов, но потом что-то произошло (право, не совсем понятно, что) и… первобытный дикарь изобрел религиозные заблуждения.

Для обоснования столь нелогичного тезиса к каким только образцам риторики, скромным подтасовкам, корректным умолчаниям и прямой выводиловке ни прибегали. Сперва считалось, что зачатки религиозных верований появились только в неолите. Все, что обнаруживалось до того, считать религией было не велено. Потом этот рубеж перенесли в верхний палеолит. Чтобы отодвинуть точку отсчета в мустье и признать религиозными неандертальцев, потребовалась вся первая половина ХХ столетия да полтора-два десятилетия второй – и масса устных и печатных дискуссий со взаимными обвинениями в отступлениях от марксизма и неверном толковании классических цитат. И что же? В книге этнографа-религиоведа, изданной уже во второй половине XX века, читаем: «Опутывая человеческую практику паутиной суеверий и обрядов, иллюзорная форма отражения природы и общества тормозила ее развитие, ориентируя людей на пассивное отношение к природе. Но как ни велика была власть суеверий, трудовой опыт и связанные с ним положительные знания неизменно оставались основой практического господства человека над природой. Совершая обряды и отдавая дань суеверию, человек никогда не полагался на "силу" только одних колдовских заклинаний» (Анисимов, 1971, с. 133). Это почти классика.

Но накопилась масса «неправильных открытий» – и пресловутый рубеж пришлось отодвинуть еще дальше во тьму тысячелетий. Выяснилось, что следы «грехопадения» ведут именно туда. Меня приятно удивил вывод этнографа Л. А. Файнберга, подкрепленный ссылкой на авторитет археолога П. И. Борисковского: «...Техника и культура древнейших людей оказались более развитыми, чем представлялось, и первые следы религии обнаруживаются в среднем или позднем ашеле. Однако это никак не доказывает, например, извечность религии. Просто граница ее возникновения, разделяющая безрелигиозный и религиозный периоды, отодвигалась в более древнюю эпоху. По мнению П. И. Борисковского, она проходит между олдувайской эпохой и последующим временем»  (Файнберг, 1980, с. 87). То есть теперь уже и самое «дно» ашеля, оказывается, тоже не без греха…

Что же получилось у Файнберга и Борисковского? Пресловутая граница, «разделяющая безрелигиозный и религиозный периоды», вплотную придвинулась к черте, отделяющей человека от дочеловека, то есть уже почти исчезла, впереди (вернее, позади) маячит именно «извечность» (изначальность) религии. Ведь рубеж олдувайской эпохи и ашеля – это время, непосредственно следующее за рубежом между прегоминидами и гоминидами, время перехода от «недостающего звена» хабилиса (по сути, австралопитека) к первому истинному человеку – раннему архантропу. Осталась самая малость, к чему я и клоню: согласиться на то, что в «безрелигиозном периоде» пребывали ископаемые обезьяны-антропоиды. Да и то, знаете ли, это может быть не совсем так...

Два-три «сдвига вглубь» советская наука вынуждена была сделать под напором «критической массы» фактов. Не надо думать, что в западной науке положение чем-то принципиально отличается. Когда-то К. Леви-Стросс жаловался: «В течение последних 20 лет антропология все более, кажется, отходит от изучения явлений религиозного характера. Разные дилетанты, воспользовавшись этим, устремились в область религиозной этнологии. Их наивные, некомпетентные построения на оставленной нами необработанной почве вместе с нашими собственными недостатками угрожают будущему нашей науки». Далее он подчеркнул, что такие корифеи, как Тайлор, Дюркгейм и Фрэзер «вскрыли действительную связь религиозно-этнологической проблематики с психологией интеллектуальной деятельности» (Леви-Стросс, 1970. С. 152). Тревожный сигнал Леви-Стросса, кажется, не возымел действия, либо возымел, но отрицательное. Ныне западные изыски в области религии топчутся вокруг давным-давно изобретенной концепции «большого бабаха» (Big Bang, аналогия советских «двух скачков») и споров, когда именно – 30-40 тыс. или 100-200 тыс. л. н. появился modern human («человек современного типа» или «готовый человек»), который впервые освоил «символическое поведение», а также вокруг неразрешимой загадки «взрывообразного появления» изобразительного искусства в верхнем палеолите. Проблемы религии либо подаются догматической скороговоркой, либо отданы на откуп фантазерам от науки и убежденным креационистам.

О странностях «символического поведения» и соответствующего сознания

Затейливые западные парадигмы то обнаруживают потрясающее сходство с советской парадигмой, то являют собой зеркальные ее выворотки. Вот, к примеру, резюме кембриджского образца новейшего времени, вполне отвечающее старым советским стандартам: «Homo erectus не обладал культурой. Его способность к изготовлению орудий была ин-стинктивной. Другие элементы свидетельств относительно приписанной ему культуры (организованные охоты, лагеря-стоянки, владение огнем, речь и сознание), возможно, ошибочны» (Fleming P. J. – www). Если эти утверждения и не идеально отвечают положениям последних академических трудов в СССР (ярчайший пример – соответствующие разделы I-II томов трехтомной «Истории первобытного общества», изданных в 1983 и 1986 гг.), а кое в чем и более одиозны, – то логика вполне сходная: однозначно «не обладал культурой» – но свидетельства об обладании ею, «возможно, ошибочны».

Между тем есть очень широкий набор аргументов – прямых, косвенных и научно-логических – о том, что со времен олдувайских гоминиды обладали-таки отрицающейся у них разумностью, «символическим поведением», «неутилитарной активностью», логическим мышлением и даже, как ни странно, религиозностью. Материальные подтверждения тому множественны даже для периода свыше 1 млн л. н. К сожалению, в сумме эти артефакты и их неизбежные интерпретации рисуют древнейшего человека размышляющим и действующим вопреки теоретическому долженствованию: главным образом не рационально, а мистически. В частности, его производственная деятельность оказывается в теснейшем переплетении с «неутилитарной» и «символической», так что впору сомневаться: бытие ли определяло его сознание – или происходило наоборот. В частности, при изготовлении каменных рубил, начиная с 1,5 млн лет назад, африканские архантропы добивались сходства с грузной женской фигурой, тем самым закладывая канонические прототипы будущих верхнепалеолитических «венер», связь которых с религиозным культом неоспорима. Вскоре, около 1 млн л. н. или ранее, эта напасть охватила и культуры западноевропейских архантропов. Я этой темы уже касался (См. Косарев В. Д. Из тьмы к огню, или Власть очага // КБ, № 3. 2004; он же. Зверь и женщина: образы палеолита и традиционные религиозные верования // КБ, № 4. 2004), поэтому лучше перейти к научно-логическим доказательствам. В первую очередь сосредоточимся на проблеме табу.

О возрасте социальной регуляции и ее связи с религией

Здесь открываются контуры весьма тонкой и темной «материи» – первичного духа, присущего формирующимся людям и обволакивающего их архаичный, примитивный социум. Табу как наиболее древний и, несомненно, изначальный инструмент социальности, есть категорический запрет на определенные действия, осознаваемые как вредоносные для коллектива. Считается наиболее вероятным, что первые биосоциальные запреты (первичные табу) были основаны на предшествующих им инстинктивных запретах и избеганиях тех или иных действий у животных – инцеста, антигруппового поведения, насилия внутри группы и т. п. (См. Уайт, Браун, 1978, с. 132; Файнберг, 1980, с. 27 и др.).

Но табу – не просто запрет, а запрет религиозный. По сути это признано: «Особняком стоит и требует специальной трактовки чрезвычайно важный вопрос о возникновении и обусловленности социальных норм поведения, которые в первобытном обществе выступают чаще как традиционно обязательные обычаи, ограничения и запреты и которые осмысливаются зачастую как предписания, исходящие от сверхъестественных существ и подкрепляемые религиозно-магической санкцией» (ИПО-2, с. 543). Я воспользуюсь отмеченной необходимостью «специальной трактовки» вопроса и подчеркну: если не игнорировать тот доказанный факт, что первые табу произошли от инстинктивных, еще животных запретов, – тогда уже на этом основании придется признать, что религия зародилась одновременно с очеловеченьем и формированием общества.

Поэтому остается уточнить, когда же происходило очеловеченье и возникновение общества. Все прежние трактовки о «неготовом человеке», «первобытном стаде», «дородовом обществе» и формировании человеческого общества то ли в позднем мустье, то ли в верхнем палеолите (мнения на сей счет давно и безнадежно разошлись) на сегодняшний день устарели. Широкая совокупность научных данных по крайней мере последнего полувека рисует картину значительно более сложно организованной социальной жизни и весьма разумной жизнедеятельности древнейших гоминид. Уже на стадии австралопитека, более чем за 2-2,5 млн лет назад, вместе с развитием ранней орудийной деятельности выявляются или угадываются такие социальные явления, которые даже не предполагались и на куда более поздних стадиях эволюции и которые порой и ныне дискутируются даже применительно к неандертальцам. Это солидарность и взаимопомощь, забота о потомстве, его воспитание и научение, тесная связь «мать–дитя», «братья и сестры», тройственная связь «мужчина–женщина–дети». Со становлением чисто человеческой организации охоты и переходом от животного кормления к собирательству появляется дележ пищи, предполагающий определенное место, где на время охоты, которой заняты мужские особи, укрываются женские особи и дети, и куда возвращаются охотники. Центр освоенной территории или «базовый лагерь» еще в олдувайскую или доолдувайскую эпохи становится протожилищем или протоселением (стоянкой). У самых истоков антропогенеза вызревает идея «дома», в котором животная стая (применительно к этому стадиальному моменту назовем ее праобщиной) трансформируется в протообщину. С освоением же огня (не менее 1,5 млн л. н.) можно говорить о ранних человеческих коллективах-коммунах. А без соответствующей системы социальной регуляции их быть не могло.

С. А. Токарев, рассматривая возникновение и эволюцию морали, отмечал, что объективно нормы социального поведения были выражением очевидной общественной потребности, но субъективно осмысливались как нечто сверхъестественное. Причем так было изначально: «Религиозная санкция морали, ее религиозное обоснование – вот в чем заключалась самая ранняя форма осознания моральных норм людьми» (Токарев, 1972, с. 271-272, 274). Уместно еще раз уточнить: «самая ранняя форма осознания моральных норм», в том числе табу, появилась в начале антропосоциогенеза, – когда потребовалось преодоление и обуздание животных инстинктов в процессе формирования людского социального порядка, трансформации стада в общественный коллектив.

Заметно, что неизбежный здесь скользкий вопрос – о возрасте религии – чем далее, тем более требовал обсуждения в принципиальном плане, но он, напротив, всячески затушевывался. В уже цитировавшемся коллективном труде по антропосоциогенезу авторы искусно обошли проблему. Вот что они пишут: «...Имеются серьезные основания полагать, что первоначальные запреты носили форму табу», – и далее разбирают такой существенный компонент первобытных запретов, как «убеждение людей, принадлежащих к определенному коллективу, что совершение любым его членом определенных действий навлечет не только на данного индивида, но и на весь коллектив какую-то опасность, возможно, даже приведет к гибели. При этом неизвестно, ни какова природа этой опасности, ни почему и каким образом данные действия влекут ее за собой». Отсюда вывод: «Таким образом, табу представляли собой норму поведения, которая как бы извне была навязана обществу какой-то посторонней силой, с которой нельзя было не считаться». Далее определяется, что «этой силой была власть биологических инстинктов. На основе анализа... этнографических данных о табу к выводу о том, что они возникли первоначально как средство подавления животных инстинктов, пришли многие исследователи, работавшие в этой области» (ИПО-1, с. 315-316).

Казалось бы, чего же более? Сделан подробный разбор первичного религиозного компонента социокультуры, имеющего характер веры в некую мистическую силу и выросшего из унаследованных дочеловеческих инстинктов. То есть опять же подразумевается самое начало формирования человеческого общества. Но на этих страницах труда о религии речи не идет, а примерно через 80 страниц, когда авторы переходят к свидетельствам и признакам ранних религиозных представлений и культов (в среднем и даже нижнем палеолите), – в свою очередь, нет ни слова о табу! Вместо этого внушается, что хотя формирующийся человек с неизбежностью должен был осознать существование и власть над ним «каких-то сил», влияющих на практическую деятельность праобщин и ее результаты, «и тем самым свою собственную беспомощность перед ними», однако «сразу это произойти не могло. Такого рода осознание предполагало определенную степень вызревания самого сознания».

Весьма причудливо звучит и дальнейшее: «Но самое, пожалуй, важное заключается в том, что осознание собственного бессилия в одной сфере деятельности было невозможно без осознания собственной силы в другой ее сфере. Этой сферой явилась деятельность по изготовлению орудий. Только тогда, когда человек осознал свою силу, свою власть над определенными явлениями, в определенной области деятельности, он оказался способным осознать, что в других ее областях он хозяином не является, что там действуют какие-то иные силы, над которыми он не только не властен, но которые сами господствуют над ним». Следуют рассуждения о неадекватном, иллюзорном осознании власти случайности и слепой необходимости и об осознании естественных сил природы как надприродных, сверхъестественных. «Так возникла религия» (ИПО-1, с. 392-393).

Однако, как мне кажется, свою силу в изготовлении орудий, да и в первобытной охоте люди могли (или должны были) осознать еще 1,5-2 млн л. н. или ранее, судя по наборам орудий и другим материальным следам того времени. В том числе «неутилитарным», символическим! И еще одно обстоятельство всю конструкцию разрушает, – табу как изначальный, первичный религиозный запрет, возникновение которого научная логика обязывает поместить в самые истоки социогенеза.

Табу – это элемент негативной регламентации. Но наряду с запретами вырабатывались и позитивные нормы. Если табу предписывает, что то-то, тогда-то, так-то, в таких-то количествах, таким-то образом и т. д. абсолютно нельзя, грех, запрет, – то разрешительная норма столь же категорически велит: то-то и то-то можно только тогда-то, только так-то, в таком-то количестве, таким-то образом и т. д. Лишь в подобном двуединстве императивного запрета и нормативного дозволения могла реально функционировать социальная регуляция. Оба норматива – запрет и санкция – не просто «выражались в религиозной форме», а были заключены в таинственную, непознаваемую, мистическую оболочку. Это, собственно, и обеспечивало абсолютное, непререкаемое действие подобной регламентации, необходимой в силу реальных нужд формирующегося общества.

О религии мышления и религии чувствования

Далее следует усомниться в еще одном прочнейшем постулате религиоведения. Как уже показано, считается, что зарождение религии требует достаточно высокого уровня развития общественного сознания, в частности, развитого абстрактного мышления. На самом деле такое требование не имеет отношения к проблеме зарождения религиозных явлений. Тот, кто ставит вопрос подобным образом, попадает в собственную логическую ловушку. Вернемся к утверждениям о табу – «норме поведения, которая как бы извне была навязана обществу какой-то посторонней силой, с которой нельзя было не считаться». Это – первичная норма, присущая древнейшим человеческим коллективам. А раз они древнейшие, значит, составляющие эти праобщины существа еще не были способны, по соответствующей концепции, мыслить абстрактно. И это неумение подчеркивается, когда требуется доказать отсутствие религии на том этапе. Но позвольте: коли существа еще абстрактно не мыслят, как они могут сформировать столь сложный, бесспорно абстрактный образ «посторонней силы», которая нечто обязательное навязывает обществу?!

Тут надо выбрать одно из двух. Либо: признать, что члены первых, самых примитивных, формирующихся общин уже могли мыслить абстрактно. Ведь человеческое мышление всегда и прежде всего мышление абстрактное. Этим оно и отличается от соответствующих психических процессов у животных (См. Маркарян, 1973. С. 125). Даже изготовление простейшего орудия австралопитеком как процесс получения «острой грани» есть первый уровень абстракции по Борду (Bordes, 1971). Или же надо признать другое: для появления первичных мистических, религиозных представлений абстрактное мышление не требуется, то есть, собственно, вообще не требуется мышления как такового. Я имею в виду человеческое мышление, которого вне логики, символизации и абстрагирования нет.

Мне представляется в корне неверным само утверждение, что для появления религии якобы нужно, чтобы сформировалось человеческое сознание. Религиозная сфера тем и характерна, что она – сфера бессознательного в своей глубинной и первичной сути. И в этом смысле термин "религиозное сознание" весьма уязвим, если расширительно применять его ко всей эволюции религиозных явлений, начиная с истоков. Даже формирование сложных религиозных систем, – а это этап культуры неизмеримо более поздний, более развитой, – черпает, тем не менее, истоки из некой бессознательной мистической первоосновы. Первоосновы, которая не только могла, но и неизбежно должна была возникнуть, – а скорее всего, уже существовала – на стадии «диффузных представлений» формирующегося человека, того полуживотного еще, которое сохраняло и несло в свое человеческое будущее нечто существенное и таинственное, унаследованное из глубин животного состояния. Например, нужду в первичных социальных табу, постепенно приходивших на смену инстинктивным, животным запретам. А уже эта первооснова – в ходе духовной эволюции – была осмыслена и развита, переосмысливалась вновь и вновь. И любое известное в истории, этнографии, культурологии религиозное явление отличается от гипотетической первоосновы столь же разительно, нежели, скажем, бессознательная, мистическая боязнь крови и трупа, сидящая в каждом человеке, в том числе в атеисте, – от его же чувств при обряде похорон или посещении могилы своего близкого.

Разве мы можем представить и допустить некий определенный момент, конкретный день или утро, когда существо немыслящее (пусть и, допустим, уже производящее орудия) вдруг превратилось в мыслящее? «Не следует думать, что человеческое сознание (как и человеческий способ деятельности) в один прием возникло из животного и сразу пошло своим путем развития, – писал еще в 1937 г. К. Р. Мегрелидзе. – Напротив, долго еще, после первых проблесков, сознание человека, надо думать, было далеко еще не человеческим; вначале вообще преобладали животные инстинкты, от которых мы в известной мере и до сих пор еще не совсем свободны» (Мегрелидзе, 1973, с. 137). На протяжении исполинского периода времени шла мучительно медленная эволюция, совершенствовалась высшая нервная деятельность «дочеловека», когда он ощупью поднимался по тысячам и миллионам ступенек, ведущих от чисто животных реакций на явления внешнего мира и свои собственные нужды бытия в нем – к истинно человеческому способу мышления и создания соответствующих образов, более-менее адекватно или весьма превратно отражающих внешнюю природу и людское бытие...

Все дело в том, на каком конкретном хронологическом отрезке располагать этот колоссально протяженный переходный период и как его трактовать. Было время, когда даже возраст ископаемых находок в миллион лет (в Олдувае, например) поражал воображение и даже отрицался именитыми учеными мужами. Тогда и стадия неандертальцев считалась полуживотной, «животноподобительной». Но уже давно добыты доказательства неизмеримо более древних истоков человечества. Скорее всего, «первокирпичики» человеческого общества зарождались в многомиллионолетней неизвестности плиоцена или миоцена. И была на этом пути длительная эпоха развития, сочетающая в себе как чисто животное отражение и преобразование реального мира в голове, так и новое, уже людское, хотя еще и не совсем людское.

О реальных загадках религии и мнимых разгадках науки

«Развитие религиозных идей является столь сложным процессом, что может навсегда остаться без вполне удовлетворительного научного объяснения. Религия в столь широкой мере связана с воображением и эмоциональной природой человека, следовательно, столь неопределенными элементами знания, что все примитивные религии оказываются странными и до известной степени непонятными», – писал во второй половине XIX в. Льюис Морган  (Морган, 1934 [1877]. С. 6).Загадки религиозного сознания наука пыталась разгадать издавна. И отнюдь не новы (и не советскими учеными впервые предприняты) попытки полностью игнорировать эту проблему, упростить ее или свести к минимуму. На Западе еще в XIX в., с первых находок палеолитического искусства и первых опытов их осмысления, религиозный аспект в жизни пещерного человека отрицали многие представители эволюционистов; в разное время на этих позициях стояли А. Бегуен, М. Ферворн, Г. Кюн. А. Леруа-Гуран колебался в воззрениях и оценках от отрицания каких-либо следов религии в явно религиозных явлениях до теории «подлинной, высоко духовной религии палеолита». В советской науке непризнание какой-либо «положительной роли» религии, всяческое умаление ее функций стало как бы ритуальным общим местом, что изживалось медленно и с немалыми издержками. Как отметил исследователь захоронений эпохи мустье Ю. А. Смирнов, «...тезис о прямой зависимости между существованием преднамеренных погребений и религиозными представлениями, никем, как кажется, не оспариваемый в XIX в., оказался (в связи с открытием неандертальских погребений) основным камнем преткновения в веке XX. В зарубежной историографии его пытались оспорить в первой четверти столетия, а в советской такие попытки имели место вплоть до последнего времени» (Смирнов, 1991. С. 63-64). При этом либо выдвигались аргументы о том, что «погребений не было» ввиду примитивной социальной организации и низкого интеллекта палеоантропов, либо, когда сознательные погребения отрицать было уже невозможно, делались попытки доказать, что оные имели не религиозный, а социальный или какой угодно другой смысл.

«Перелом» официальной позиции в СССР по отношению к религии наступил к 1988 г. и объяснялся тем, что тогда руководство страны решилось широко отметить 1000-летие крещения Руси. Но даже в этом случае в который уже раз научный вопрос о функции религии был успешно подменен политическим и идеологическим отношением государства и общества к конфессии и церковной организации. В результате то, что усиленно бранили, стали усиленно восхвалять.

В этих сложных условиях многие авторы и на Западе, и у нас разрабатывали религиоведческую проблематику, продвигаясь сквозь невообразимый информационный шум и обилие чисто научных предрассудков и околонаучных ограничений. По мере накопления объективных данных, новых находок и их репрезентативных серий росли возможности более адекватной интерпретации и освобождения от наслоений незнания, от предвзятости и идеологических шор. Но случалось даже намного ранее, что авторы, ошибаясь по большинству позиций, интуитивно улавливали важные элементы сути; и напротив, по сути ошибаясь, добирались до истины в некоторых аспектах явления. Еще первый исследователь мустьерского святилища Драхенлох в Швейцарских Альпах Э. Бэхлер, убежденный сторонник «прамонотеизма», ударившийся в эту крайность после полного отрицания религии в палеолите, довольно точно заключил, что уже на самой древней ступени происходил «первоначальный контакт человека с чем-то сверхъестественным, внечеловеческим» – тем самым, что составляет суть религии или «основную религиозную проблему» (Bachler, 1940, s. 155). Учтем, конечно, то, что «самой древней ступенью» тогда считали стадию неандертальца, как и то, что рассуждал Бэхлер с точки зрения религиозно-идеалистической, в соответствии с которой «Дух» – первопричина развития, и человеку имманентно присуще бездоказательное «стремление к общению с Абсолютом».

На самом деле «контакт человека с чем-то сверхъестественным» – это взаимодействие его разума, его рассудка с подсознанием, с иррациональным началом. И в этой связи надо признать по сути верным суждение К. Линднера о том, что религиозные чувства выступают «важнейшим отличием гоминид от животных» (Lindner, 1950, pp. 246-248). В обоих высказываниях ценны две догадки: связывающая религию с человеческим статусом – и указывающая на религиозное чувство, в то время как авторы, отрицающие первобытную религиозность человека, ссылаются на уровень интеллекта.

О роли религии в системе социокультурной адаптации

Медленно, но шло переосмысление роли религии в истории и культуре человека, активно над этим работали этнографы и ученые-палеолитчики. Хорошо известны, например, работы 1970-х гг. А. С. Токарева. Накануне упомянутого «перелома» к пересмотру устоявшихся мнений обратились культурологи и философы. Удачно выразил функцию архаической религии философ Л. Н. Митрохин: «Представление, будто данное племя находится под опекой могущественных потусторонних сил и располагает способами прибегнуть к их помощи, наличие духовных действий, дающих возможность передавать определенный опыт формирующейся культуры, жесткость и абсолютность "священных" табу... – все это "восполняло" фактическую слабость, составляло условия выживания человеческого рода». А мнение, добавлял он при этом, что будто можно «изъять религиозный аспект прошлого и представить себе ту же историю человечества без него, – дань наивному просветительству и в конце концов вульгаризация научного понимания реальной истории» (Митрохин, 1984, с. 28). Но подобные подходы начали пробиваться сквозь доктринальные трактовки лишь к 1980-гг., и сначала по преимуществу не в научных изданиях.

Надо сказать, изоляция советского научного процесса от такового на Западе очень часто играла отнюдь не благотворную роль. Еще в 1940-1950-х гг. французский психолог А. Валлон, марксист, убежденный сторонник учений Дарвина и Павлова, показал функционирование древнейшей религиозной мысли, выраженной в ритуалах, мифологии, тотемизме и т. д., и их необходимость в бытие и развитии человека: «Этими церемониями первобытные люди стремятся оживить и вызвать на помощь данные покровительственные силы. Это весьма строго определенные ритуальные обычаи, которые через посредство своей систематизации устанавливали своего рода логическую связь с категорией оккультного». Благодаря подобным мистически образным конструкциям, какими бы нелепыми они кому-то ни казались, первобытные коллективы «включались в рамки физической среды», с приданием каждому элементу социального бытия освященной области; «между физическим и социальным происходило единение посредством аналогий и легенд». Тем самым «перебрасывался мост между обществом и природой, эти образы предшествовали понятиям» (Валлон, 1956, с. 118-119). Автор вплотную приблизился к осознанию функции религии как необходимого механизма культурной адаптации социума – в качестве общественно-биологической общности – к освоенной им среде обитания.

О расчленении нерасчленимого и о религии-процессе

Во второй половине XX века благотворным для советской науки стало уже само признание религиозных верований, соответствующих мифологических и космогонических представлений, определенной функции магических, тотемических ритуалов и всей культовой практики в культурном развитии человека на ранних этапах. Фундаментальная роль религиозных верований стала рассматриваться наряду с другими формами общественного сознания и, в частности, с рациональными представлениями. «Параллельно с созданием аппарата магии и отправлением обрядов человек закреплял разнообразные знания. Уже то, что первобытный религиозно-художественный комплекс по-своему моделировал гипотетическую картину мироздания, свидетельствует о том, что искусство изначально использовалось как инструмент познания. В процессе изобразительной деятельности человек воссоздавал образ, стоявший перед его мысленным взором, что само по себе было актом абстрагирования. Рука помогала мысли, фиксируя образ, делая его доступным стороннему восприятию, исследованию, и, что особенно важно, трансляции во времени и пространстве», – так аттестовал синкретический абрис духовной жизни первобытных людей В. Б. Мириманов. Подчеркивая первостепенное значение изобразительного искусства для развития формирующегося человека, он писал: «Можно только догадываться о значении изображения в момент его появления. Надо полагать, что оно было столь же всеобъемлюще, сколь и неопределенно... В синкретическом монолите первобытной культуры спрессовано все многообразие будущих видов человеческой деятельности» (ИПО-2, с. 514, 518).

Как видим, здесь предпринята плодотворная попытка связать воедино религиозный аспект (аппарат магии, отправление обрядов) с изобразительным искусством (религиозно-художественный комплекс) и содержится признание того, что этот первобытный комплекс использовался человеком как средство формирования своего мировоззрения (картины мироздания) и инструмент познания. Таким образом, «синкретический монолит» включал в себя и рациональные знания, и религиозные представления, и художественное творчество. Но, признавая это, надо помнить и другое: в основе интеллектуального синкретизма лежат образные представления (что тоже форма обобщения, абстрагирования), а они порождают и художественное, и любое другое творчество, вообще эвристическое, интуитивное начало познания и самосознания.

Пытаться же определить, в каком порядке расставлять компоненты «синкретического монолита», едва ли стоит: дело не в том, что они были одинаково важны, а в том, что они просто не существовали раздельно. И как раз здесь редко когда обходится без привычного, укорененного редукционизма. Главное свойство «слитного сознания», присущего не только первобытному обществу, но и поздним традиционным социумам, осмысливается и учитывается в науке менее всего. Как правило, хороший тон в работе на данную тему состоит в очередном напоминании о вышеуказанном свойстве, после чего все-таки производится расчленение нерасчленимого и раскладывание по полкам с ярлыками («знания», «искусство», «религия», «мораль»...).

Однако в том-то и суть, что религия с самых ранних ее форм не была «одним из компонентов» в этом синкретическом монолите наряду с преднаукой, первобытным искусством, праморалью, обычным правом и т. д. Ее нельзя воспринимать как один из предметов, сложенных в общий «мешок» первобытного сознания. И не потому даже, что это сознание не представляло собой груду хаотически сложенных в «мешок» предметов. Суть в том, что религия пронизывала все составляющие духовной, и шире – нервно-психической деятельности людей, включающих мысли и чувства, а не сосуществовала наряду с ними как более или менее им равноправный, однопорядковый ингредиент, к которому человек время от времени обращался, когда ему, скажем, было без того невмоготу, как больной к лекарству. Во всем материальном и духовном бытии, в любой работе человеческой «тонкой материи» мистическое, иррациональное, оккультное начало была первичным, базовым, цементирующим, интегрирующим и надуровневым компонентом, императивно влияющим на все стороны реальной жизни с древнейшего времени по времена не столь давние. Такая изначальная религия – не предмет, а процесс, не форма духовной деятельности, а ее метод и содержание, причем этим содержанием было насквозь пронизано все «нерасчлененное единство». И даже когда отдельные элементы постепенно вычленялись из первоначального целого, они еще неопределенно долго оставались густо пропитаны религией.

Достаточно легко все это понять на примере художественного творчества: оно есть результат образного мышления, а образы первобытное сознание, ввиду соответствующего миропонимания, продуцировало, конечно же, религиозно-мистические. В принципе то же происходило и с первобытной моралью («праморалью») – она складывалась из представлений о долженствующем поведении индивида и группы, порожденных убеждением и верой в неведомую надзирающую, надчеловеческую силу и в принуждающие к такому поведению «навязанные» этой мистической силой табу и другие священные императивы.

Труднее всего с так называемыми рациональными знаниями или «преднаукой»: считается, что уж в этой-то сфере, основанной на опыте практики, целиком и полностью царил, так сказать, атеистический интеллект, свободный от религиозных пут: общественно-историческая практика вела к накоплению таких знаний (рациональных или «позитивных»), а их недостаток всецело объяснял «погрязание» первобытного человека в ложных представлениях, «суевериях и предрассудках», но, как ни странно, «на относительно высокой уже ступени развития» (Я не даю здесь цитат и сносок, потому что эти рассуждения пронизывают сотни работ ХХ века, начиная с 20-30-х гг., и обычны даже в солидных трудах 80-90-х).

Но по здравом размышлении можно понять, что ничего подобного не могло иметь места именно из-за слитности, синкретизма, неразделенности «монолита». Не может общественное сознание, базирующееся на религиозном мироощущении и миропонимании, на мистических чувствах и вере, быть разделено на две взаимопротиворечащие половины: иллюзорную и рациональную. Первобытное мышление не было свободным ни в одной сфере «духовного производства» от мировоззрения, то есть от религиозных представлений. А что же тогда происходило в практике первобытных людей? По той же самой причине, даже и добиваясь вполне рациональными действиями реальных, ощутимых результатов, накапливая эмпирический опыт подобного труда, люди тем не менее осмысливали весь процесс и его итоги на всецело иллюзорной, религиозной, оккультной основе, полагая в основе любых трансформаций, их причин и следствий действие мистических начал, которые управляют миром.

На этот счет здравую оценку дал американский антропологог Ш. Уошберн: «До того, как информация, попадавшая в развивающийся головной мозг, стала несколько уточняться благодаря успехам техники, наши предки жили в мире, который казался им маленьким и плоским и который они могли оценивать лишь с весьма субъективных позиций. Этот свой мир они делили с добрыми и злыми духами и чудовищами. А между тем мозг, порождавший все эти представления, был тем же самым мозгом, который сегодня справляется со всеми премудростями современной математики и физики» (Уошберн, 1981, с. 219).

Об индивидуальной вере и общественном сознании

Генезис религии имеет решающее значение и в общей мировоззренческой проблеме человека, и в сфере его взаимодействия с естественной и искусственной (им самим созданной) средой. Разумеется, обращаясь к истокам религиозных представлений, я в первую очередь имею в виду не ту развитую систему представлений, мифологических канонов, культов и ритуалов, которая определенно фиксируется с помощью найденных памятников материальной культуры еще с ашеля – раннего мустье и обнаруживает прямо или косвенно то ли похоронный обряд и веру в загробную жизнь, то ли медвежий культ, то ли первобытную магию, то ли начала тотемизма и т. д. Я имею в виду самый ранний прототип.

Уместно также напомнить, что при всем генетическом единстве в истоках, следует различать религиозную веру (чувство) и религиозный культ. Первое – это то, что изначально содержится в духовной системе индивида, в его уме и душе, то, что лежит в тайниках психики, подсознания. Второе же – это нечто внешнее по отношению к отдельному человеку, нечто формируемое коллективом, социумом, принадлежность общественного (массового) сознания. И именно второе продуцирует и направляет, воспроизводит и контролирует содержание первого. Поэтому всякие оговорки в том смысле, что, дескать, символы, обряды и прочий аппарат религии имели не только религиозный смысл или вообще не религиозный, а утилитарный, социальный, духовный, фантастический и т. д. и т. п. – в принципе демагогичны. С тем же успехом можно сказать и про любой современный религиозный культ, любое его проявление или атрибут (храм, обряд крещения, колокол, хорал, молитва...), что они имеют не религиозный, а объективно социальный, духовный... и т. д. смысл. И самое парадоксальное, что это будет хотя бы отчасти верно: всякая религиозная идеология и ритуальная практика всегда обслуживали многообразные экономические, природопользовательские, социальные и прочие задачи людского бытия.

Существенно важно знать исходную точку, искомый момент и неведомую «первооснову икс», подоснову самого феномена религии, с которой пошел весь «первородный грех» человечества. Я имею в виду мировоззрение и миропонимание в первичном, эмбриональном смысле – именно «воззрение», «понимание» на дологическом, чувственном уровне, то есть, вернее будет сказать, – мировосчувствование, мироощущение.

Об отсутствии «грани» и истоках рассудочной деятельности

Мышление и сознание существовали не всегда, это – понятия, в данном случае относимые только к человеческому интеллекту. Но что же было непосредственно до них? Важно задуматься: как, извините, "соображает" животное? Как назвать у него то, что у человека зовется умом, интеллектом? И как – работу этого аппарата? Ведь не могло быть «непроходимых граней» между животным, предчеловеком, древнейшим человеком, древним человеком, человеком современного вида времен палеолита и современным человеком, скажем, XX-XXI столетий? В частности, не могла система рефлекторной деятельности, система инстинктов внезапно, революционным скачком перестроиться в систему умственной деятельности, в аппарат мыслительного процесса. Еще на животном уровне, отмечал выдающийся исследователь высшей нервной деятельности человека Л. В. Крушинский, «благодаря элементарной рассудочной деятельности выполняется целый ряд самых различных поведенческих актов» (Крушинский, 1986, с. 222).

Имея в виду переход от чувственной стадии работы мозга к собственно мыслительному процессу интеллекта, В. Шерстобитов писал: «Высшие антропоиды – наши предки – мыслили (то есть мысленно оперировали) представлениями, оставаясь на низшей ступени познания. Когда же наметился переход к мышлению, оперирующему понятиями, суждениями и т. д., к мышлению, способному абстрагировать? Очевидно, только тогда, когда появилась необходимость передавать представление другим членам стада, коллектива» (Шерстобитов, 1971, с. 60). Верно ли это? Спорный вопрос. Есть и другие выводы, например, такой: «...У животных наблюдается вычленяющая абстракция... У обезьян уже имеются представления, т. е. образы отсутствующих предметов, а это уже важный шаг к абстракции» (Спиркин, 1960, с. 178). Еще определеннее вывод Л. В. Крушинского: «Осмысленное использование сигналов при общении животных друг с другом требует определенной абстракции и возможно только при достаточно высокой степени развития элементарной рассудочной деятельности» (Крушинский, указ. соч., с. 222).

У человека одно полушарие мозга ответственно за логическое мышление, а другое – за образное. Однако так не было изначально, потому что у животных этого нет, и, кроме того, в противном случае предчеловек, который еще не умел мыслить по-человечески (логически и абстрактно), должен был, некоторым образом, обладать только одним полушарием. Должно быть, специализация двух полушарий сформировалась эволюционно, а до этого – можно лишь предположить, что в соответствующих мозговых центрах прегоминида или раннего гоминида роились диффузные (аморфные) представления. Определенные представления – иррациональные, продуцируемые подсознанием, черпающим соответствующее знание в эволюционно приобретенных инстинктах, – неминуемо должны были иметь и его непосредственные предки, животные. Видимо, у гоминид в процессе эволюции первые проблески человеческой мысли складывались и из таких представлений-образов, и из чисто животных чувствований.

В. Шерстобитов писал о развитии мышления (через превращение представлений в понятия) под влиянием социального фактора: «Потребность общения, необходимость общения появляется в стаде, стае, группе только там и тогда, где и когда появляется предмет общения. Таким предметом выступает опыт отдельных членов стада, который, с одной стороны, недостаточен для обеспечения жизнедеятельности каждого, а с другой – необходим для обеспечения жизнедеятельности всего стада» (Шерстобитов, указ. соч., с. 68). Должно быть, это верно, но лишь с оговоркой: такой опыт, обусловленный необходимостью общения, передачи информации себе подобным, налицо уже в ассоциациях приматов, притом не только высших.

Как отмечено А. А. Будным, «способность человека к общению с себе подобными имеет длительную эволюционную предысторию. Реализация этой способности социальна; однако, как показал еще Ч. Дарвин, мимика, жест, способность модулировать звуки и воспринимать звуковые сигналы – все это связано с морфологическими и функциональными особенностями животных организмов» (Будный, 1975. С. 196). Еще показательнее то, сколь близок к чисто животным способам коммуникации человеческий язык в его истоках – и насколько далек от нее оказывается в конечном итоге. Уже не раз отмечалось, со времен И. П. Павлова и многократно после него, что возможность «отлета от действительности», т. е. конструирования в голове мира, весьма далекого от объективного, была заключена в образовании понятий при помощи слов и через них – «образовании таких связей, какие не существуют в действительности» (Поршнев, 1974. С. 454 и далее). В очерке «Предметная мысль и действительность» И. М. Сеченов очень убедительно показал заблуждения логического ума, когда он создает схемы и устанавливает связи, которых в природе нет или они не таковы, как конструируются, – в частности, причинно-следственные связи (См. Сеченов, 1977. С. 344-362).

А меж тем язык слов, как отметил А. Валлон, «начинает замещать собой всю доступную познанию действительность и становится опорой всякого представления». При такой тенденции «отлет» по мере совершенствования языка не только не устранялся, но напротив, становился все более дальним и стремительным. К тому же этот процесс изначально был вызван необходимостью совершенствовать общение, социальную жизнь, общественное производство, природопользование, – а вовсе не познание объективной реальности, как часто трактуется. И в этом своем качестве язык упорно нес на себе «родимые пятна» чисто животного происхождения: «…Начинал он свое существование как зов потребности, которая знала лишь саму себя, как призыв к другим существам, сам по себе лишенный всех материальных и интеллектуальных средств. Если язык и стал совокупностью знаков, отвечающих всем возможным значениям, включая и наиболее абстрактные или наиболее воображаемые, тем не менее он является все же наследником тех значений, которые органически связаны с ситуацией или отдельными вещами» (Валлон, указ. соч. С. 22).

Если верно изречение Ф. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь», – то на ранних ступенях развития интеллекта и языка это было верным максимально. Касательно роли в формировании этой «лжи» языка можно понять, что он помогал уточнять и совершенствовать понятия, представления и их общепринятые, общепонимаемые обозначения, но они могли быть в лучшем случае неточными и приблизительными, если не полностью ложными. Напомнив, что эволюция человеческого мозга длилась несколько миллионов лет, Ш. Уошберн писал: «…В течение большей части этого времени наши предки жили в условиях, которые вынуждали их изо дня в день действовать и реагировать на воздействия на основе крайне ограниченной информации. Мало того, большая часть этой информации была к тому же неверной» (Уошберн, 1981. С. 219).

Далее, язык как средство необходимого социального общения формировался еще в условиях полуживотного, «диффузного сознания», совместно с формированием чисто человеческого мышления как оперирования первыми логическими связями и категориями. «…Подобная диффузность понятий частично сохранилась и в последующие эпохи, – предполагает В. П. Алексеев, – т. к. сам процесс образования понятий параллельно их звуковому обозначению порождал какую-то зону неопределенности и неотчетливости, в которой проявлялись остаточные явления психического процесса, организованного по принципу проб и ошибок, и вытекающее из нее отсутствие жесткой связи между первыми, образующимися словами и нарождающимися понятиями» (Алексеев, 1984. С. 261-262). Если можно так выразиться, мышление было длительное время диффузно смешано с «домышлением», сознание – с бессознательным, осмысленные акты – с рефлекторными, рациональное в практике – с иллюзорным в объяснениях и обоснованиях, в общем, человеческое – с животным.

 И уже на этой стадии развития представление о познанном стало превращаться в общепонятный в данной группе гоминид знак, чтобы члены группы становящихся людей могли обмениваться информацией по поводу этого познанного предмета, явления, процесса, действия и т. д. Отсюда постепенно возникала необходимость (и возможность тоже) все более развитой речи. Представления выражаются звуковыми знаками, комбинации звуков начинают выражать связи предметов и процессов, то есть синтаксически отражать мир, а кроме того, появляется нужда в первых изображениях-знаках, сначала – в форме символических ритуалов, а затем и символических предметов. Последние потребовались для того, чтобы передавать долговременную информацию – не только в пространстве, между сородичами, но и во времени, будущим поколениям, потомкам – тут звуковые, жестовые знаки, ритуальные позы и действия, пример, подражание, научение, каковы есть и у ряда высших животных, – были бессильны. Потребовались сложные символы понятий, а усложняющаяся социальная жизнь и нужды коммуникации вели ко все более изощренным способам их изображения – откуда проистекло изобразительное искусство.

Легко все это понять применительно к области познанного – умению в изготовлении орудий, охоты, устройства быта и т. д. А как могло обстоять дело с непознанной, непознаваемой на данном уровне развития сферой? И, коли формирующийся человек, бесспорно, больше не знал, чем знал, – каковы были представления о непознанном?

Да ведь здесь как раз и речь об истокам религиозного! Психическая деятельность совершенствовалась на основе обогащения, усложнения и того, и другого (в нерасчлененном единстве): представлений, понятий, суждений и умозаключений как об известном, так и о неизвестном. Ведь в социальном бытие при новой привычке соображать, обдумывать, а главное, делиться с другими мыслями обо всем обдуманном или запечатленном, о то, что произошло или может произойти, что и как необходимо делать, как жить и бороться и т. д. – гоминиды должны были обсуждать, отображать, фиксировать в общедоступных знаках и область непознанного, неизвестного, таинственного. Возможно, так, на базе обогащенных чувствований, выраженных словами (то есть звуковыми символами) инстинктов, сигналов из подсознания – и создавались первые внелогические, иррациональные, превратные, иллюзорные, мистические, словом, прарелигиозные или проторелигиозные конструкции мироощущения и миропонимания.

Они должны были закрепляться стереотипно, образно и условно, «блоками» в сознании – именно из-за невозможности практически познать и адекватно выразить непознанные и непознаваемые стороны бытия. В то же время совершенствующиеся представления и понятия, поддающиеся проверке практикой и накапливаемые опытом, трансформировались в мыслительные, логические процессы. Гоминид, научившись мыслить, обретал растущую способность ко все более сложному абстрагированию, переходя от первичных знаков к обобщенным образам и от перцепций (чувственных представлений) к концепциям (логическим построениям, умозаключениям). Но опять же не забудем, что и то, и другое развивалось не просто параллельно, а в слитном единстве, синкретично-эволюционно, образуя органический сплав архаического сознания. И все сказанное отнюдь не значит, что при этом гоминид непременно продвигался к объективным истинам, точным открытиям и подлинному познанию мира. Более того, следует предположить, что таким образом его задачи ни эволюционно не стояли, ни им самим не ставились.

У человека очень быстро прирастал и развивался мозг, это бесспорно. Однако мозг не есть некий самосовершенный или совершенствующийся аппарат постижения бытия или его собственных, внутренних проблем сознания. «Мозг – это устройство для сопоставления, взвешивания и выбора из нескольких переменных на основе разумности и прошлого опыта» (Льюис, 1984. С. 50). Однако разумность была чрезвычайно мала для «позитивных знаний» о мире, информация – скудна и главным образом неверна, а прошлый опыт был почти сплошь животный и не отвечал критерию разумности; в таком случае что именно мог сопоставлять и взвешивать сей инструмент? Мог ли он сделать рационально верный выбор из «переменных», по крайней мере часть которых была неверна, превратна или совершенно неопределенна и темна?

Я думаю, методом проб, ошибок, интуиции, озарений или, в ряде случаев, «слепых попаданий», постепенной «настройки», поправок, совершенствования реального опыта – человек все же шел к верному выбору, но – к верному иррационально, а не логически, и этот выбор в тех условиях был не просто верен, а зачастую единственно верен. И единственно возможен. Подробнее об этом чуть позже.

Таким образом, потенциальная возможность (а с нею и потребность, и способность) создавать первоначально не просто превратные и иллюзорные, а иррациональные, мистические представления у человека была по крайней мере двойная. Она объяснялась, во-первых, тем, что в образовании понятий с помощью слов заключена возможность и вероятность «отлета от действительности», сотворения в голове иного, не существующего снаружи мира; во-вторых, тем, что «первочеловек» был подсознательно-психически предрасположен к иррациональному, оккультному с сильной тенденцией к чувственному, образному, «правополушарному» постижению действительности.

Разумеется, с формированием и совершенствованием человеческого интеллекта роль и удельный вес логического в нем возрастали, чему способствовала совершенствующаяся производственная и общественная практика древнейших людей, в первую очередь их взаимодействие с природой и друг с другом уже на человечески-социальном уровне. Напротив, имеющие истоки в животном состоянии способности чувственного освоения и познания мира в череде тысячелетий должны были медленно угасать, притупляться, чтобы в наше время многое из этого объемлющего природного дара превратилось в редкие атавизмы, которые более развиты у отдельных индивидов, сохранивших способность к внелогическому, иррациональному, эвристическому, интуитивному пути постижения (кажущегося или подлинного) действительности (вспомним шаманство, дзэн, практику даосов, йогу, психокультурные феномены, которые называют паранормальными). Это, в сущности, ценнейшее наследие проторелигиозного постижения бытия. У большинства индивидов эти атавизмы сохранились хотя бы минимально, проявляясь в иррациональном отношении (не обязательно страхе) к явлению смерти, виду крови или мертвых, к местам захоронений, темноте, часто – огню, иногда – луне и т. п. Реальное наличие таких атавизмов прекрасно демонстрируется тем, в частности, что они есть и у людей неверующих, и в этом смысле абсолютных атеистов, кажется, вообще не существует.

Об иррациональном как опоре в постижении мира

Конечно, прарелигия, «первооснова икс», должна была разительно отличаться от известных ныне религиозных феноменов. В отличие от первичной, неведомой нам религии, основанной на восчувствовании, мистических представлениях и иррациональных фантазиях едва зарождающегося, еще далеко не человечьего сознания, – все знакомые нам религиозные верования давно превратились в мыслительные, преобразованные сознанием, упорядоченные логическим мышлением системы. Изначально этого, естественно, не было. Первичные религиозные представления шли от непосредственного воздействия окружающих стихий и природных явлений на нервно-психический аппарат прегоминида и формирующегося человека, на его темное нутро, на его воображение и эмоции, порождаемые таинственными, неведомыми ему процессами, которые он, однако, постоянно созерцал и испытывал на себе: восход и заход солнца, зарождение и смена фаз луны, таинственное движение звезд, затмения светил, морозы и жара, землетрясения и наводнения, рождение и гибель, внезапные встречи с опасностью, неотвратимые болезни и трагическая смерть близких, любовь и ненависть окружающих, нежность близких и ярость врагов, свет и тепло огня – испепеляющего, ужасного в своей неукротимости, несущего страшную погибель, но и дающего спасительное тепло, желанный уют, благостный свет, вожделенную пищу, защиту от зверя...

Ответом на все это была широчайшая гамма рефлексий, в которой страх как превалирующую реакцию предположить легче всего, однако он мало что объясняет. Не менее сильными наверняка были изумление, восхищение, чувство благодарности или негодования, недоумения и бессилия, ощущения безнадежности или надежды… – и так далее. Есть в русском языке очень точное слово, объединяющее множество чувств, которые изначально были религиозно окрашенными: «обожание». Конечно, перечисляя все эти рефлексии, я прибегаю к словам, обозначающим современные человеческие реакции, однако едва ли кто-то сможет отрицать, что многие из них по-своему способны испытывать и иные из «братьев наших меньших». Остроумно отметил это К. Саган в своей блестящей книге об эволюции человеческого разума: «Я думаю, не вызывает сомнения привязанность домашних животных к людям… Интересно, насколько далеко заходят такого рода эмоции? Не бывает ли у лошадей порой проблесков патриотического пыла? Не испытывают ли собаки по отношению к людям нечто похожее на религиозный экстаз? Какие другие сильные и слабые чувства знают животные, ничего нам о них не сообщая?» (Саган, 1986. С. 73).

Мы гадаем об истоках иррационального, о причинах зарождения религии. А. Валлон, исследуя особенности первобытного сознания и будучи не согласным с концепцией Л. Леви-Брюля о «дологическом мышлении» первобытного человека (ибо «дологическое мышление» – явный нонсенс: логика составляет суть человеческого мышления), развил концепцию, связанную с «категорией оккультного» как органической частью синкретического сознания. «Для первобытного человека попытка объяснить видимое невидимым не является своего рода аберрацией, которая якобы отвращает его от реальности и которая, в противоположность нашему усилию, направленному на научное познание мира, заставляет его предпочитать мистическое естественному. Это необходимое условие всякого интеллектуального усилия, когда его цель – выйти за пределы данных просто пережитого опыта и обнаружить за эффектами, в вызывании которых принимает участие наша собственная деятельность, причины, из знания которых можно вывести способы поведения для того, чтобы воздействовать на них… То, что я предложил назвать “категорией оккультного”.., передает главным образом усилия ума, стремящегося перейти от грубых, эфемерных, неспособных ни полностью совпадать, ни поддаваться сравнению неясных и субъективных данных непосредственного опыта в план обдуманной казуальности» (Валлон, 1956, с. 111-112).

Иными словами, человек не может продвинуться в своем действии по овладению миром, не уяснив – пусть и превратно – природу мира и причины, им движущие. Для любого сознательного действия ему нужны твердые обоснования – и коли их нет в научной форме (а в первобытности таковых нет), он создает их в единственно доступном его интеллекту и его информированности (и готовности воспринимать информацию) виде. И, таким образом укрепившись в правильности своих намерений и действий, успешнее продвигается вперед, чем если бы он не был уверен в предстоящем успехе. Примерно к этому сводится психологическая возможность адаптации к осваиваемой среде иррациональным, оккультным путем. Очевидно, что основу этого процесса составляет именно вера – и, соответственно, обретаемая уверенность. А что же такое вера в иррациональное? Это религия.

Из всех этих выдержек и рассуждений можно понять, что логическое и внелогическое, при всем синкретизме архаического мышления, борются в нем, составляя его органическое своеобразие. Но и при такой констатации, думается, в корне неверно постулировать какую-либо путаницу между естественным и мистическим в сознании первобытного человека. Напротив, его мировидение, его миропонимание было чрезвычайно цельным именно в силу синкретизма. Было бы весьма плодотворно под этим углом рассмотреть в целом функцию мистического («категорию оккультного», по А. Валлону) начиная с генезиса человеческого сознания, еще слитого с «миром чувственных эффектов». Эта нервно-психическая функция не имеет ничего общего с наукообразными представлениями о том, что наряду с «позитивными», «рациональными знаниями» существовали (притом «на относительно высокой уже ступени») религиозные заблуждения и вредные предрассудки, которые «тормозили» развитие человека. А. Валлон убедительно проиллюстрировал особенности донаучного постижения мира, религиозного механизма, позволявшего ощупью продвигаться вперед темными лабиринтами познания. Именно в этом смысле писали Маркс и Энгельс об «обожествлении природы как осознанном инстинкте» (Маркс К., Энгельс Ф. Новая публикация «Немецкой идеологии». М., 1966. С. 39-40).

В наиболее общем смысле специфика человека в том, что он обзавелся культурой, в то время как животные культурой не обладают. Стало быть, вот она, грань Перехода, момент «первого скачка»? Однако... «Большинство организмов, живущих на Земле, – писал по этому поводу К. Саган, – в значительно большей степени зависят от наследственной информации, заранее “заложенной” в их нервную систему, нежели от внегенетической информации, приобретаемой ими за время жизни. У людей, да и вообще у всех млекопитающих, дело обстоит по-иному. Хотя наше поведение все еще в значительной мере управляется генетическим наследием, у нас есть уже намного больше возможностей, призвав на помощь свой разум, проложить новые поведенческие и культурные тропы за весьма короткое время» (Саган, 1986, с. 8). То есть по столь важному признаку, что обозначен выше, человек един с другими высокоорганизованными животными, хотя его возможности намного шире и совершеннее. Это лишний раз напоминает о том, что, по сути, и мы, люди, – тоже животные, зависимые от генетической программы нашей жизни. Ту же мысль находим у А. Валлона: «У животных, особенно у видов, наиболее близких к человеку, у высших антропоидов, – наблюдаются акты, содержащие в себе переменную интуицию, приспосабливающуюся к обстоятельствам, по отношению к которым было бы трудно оспаривать название "интеллектуальное"» (Валлон, 1956, с. 33-34). Уже слишком много данных показывают, что и здесь нет непроходимой грани или, как выразился в свое время Ч. Дарвин, умственное различие между человеком и высшими животными – только количественное, а не качественное.

В науке давно накопилась «критическая масса» знаний о том, что явления, аналогичные культурным, обнаруживаются и у животных. Естественно, чем выше они организованы, ближе к человеку, тем более выражены зачатки социальности, групповой иерархии, обучения, ритуальной организации в общении и поведении, наконец, примитивного мышления и эмоций, свойственных людям, и даже орудийной деятельности. Эти «зачатки» принимают у высших обезьян довольно сложные формы, о которых ученые прежде не подозревали. Многие их элементы не вмещаются в рамки рефлекторных явлений и не могут быть генетически запрограммированы. «Переменная», то есть весьма гибкая, совершенная, пригодная для множества самых неожиданных ситуаций интуитивность поведения постепенно перерастает в интеллектуальную деятельность. Но это, видимо, еще лишь предстоит усвоить. Как афористично выразился Б. Ф. Поршнев, «у порога многих дефиниций отличия человека от животных лежит нежелание всерьез знать науку о животных» (Поршнев, 1969, с. 89). Уже давно ясно, что нас с нашими братьями меньшими объединяет весьма архаичная и надежная функция психики – интуиция, но надо еще учесть, что потрясающая надежность и своеобразный автоматизм этого способа постижения реальности обеспечены всей эволюцией живой материи.

Некоторые очевидные преимущества интуитивного мышления перед логическим были выявлены в экспериментах с гамадрилами – обезьянами, которые даже не относятся к высшим приматам типа шимпанзе. «Условные связи обнаруживаются у обезьян очень легко, часто в результате 1-2 сочетаний, – сообщила Н. А. Тих. – ...Было обнаружено, что они обладают чрезвычайной быстротой восприятия, превосходящей быстроту восприятия человека». Шесть гамадрилов подвергли сложным тестам, в ходе которых они должны были различать восемь пар геометрических фигур. «Оказалось, что обезьяны ни секунды не медлили с выбором и производили его правильно, в то время как наблюдатель должен был пользоваться графической схемой, чтобы не перепутать значения фигур при очередном предъявлении пары» (Тих, 1970, с. 34). Так выявился существенный недостаток рассудочного процесса по сравнению с интуитивным, который превалирует у приматов, а у человека подавлен культурой, и, в частности, «левополушарным», логическим мышлением.

О первобытной религии как метафоре мироустройства

Функция и природа интуитивного вида мышления крайне интересны, хотя сложны для понимания в науке, признающей лишь «позитивные знания». Но правомерно ли ставить рядом интуитивное – и мистическое, тем более отождествлять их? Думаю, да, потому что и то, и другое – из единой сферы иррационального синкректизма. А. Валлон способ первобытного мышления определил как однозначно мистический, он же иррациональный. Он писал: «В истории человечества борются две противоположные системы или, по крайней мере, боролись вплоть до недавнего времени. Первая система является системой экспериментального действия, из которой возникли навыки, знания принципов этих навыков, наука и разум. Вторая система – это система обрядов, мифов, верований и традиционных легенд, которые дают человеку иррациональные представления о происхождении его мира… Она развивается как однородное и замкнутое целое за счет тех иллюзий, которые человек создавал себе при помощи церемоний, рассказов, учреждений, религиозных и социальных представлений» (Валлон, 1956, с. 99). Можно понять, что иррациональное, мистическое (религиозное) как продукт эволюции более архаический, сосуществует с рациональным знанием, хотя и в противоборстве, постепенно отступая перед ним. Интересно, что А. Валлон ассоциирует иррациональное с социальным, связывая иллюзорные представления в первую очередь с общественным сознанием, которое творит мифы, традиции, ритуалы и т. д., тем самым диктуя стереотипы индивидуального сознания.

К идеям А. Валлона о «категории оккультного» тесно примыкают высказывания, принадлежащие теоретику археологии В. Г. Чайлду: «Даже в силу одной только склонности к магии информация любого палеолитического общества должна была быть построена на совершенно иных категориях и быть совсем иной, чем те, которые характеризуют мир науки и даже мир здравого смысла в наши дни». Касаясь магических верований, отображенных в верхнепалеолитическом искусстве, он уточняет: «Если палеолитические общества руководствовались какими-либо подобными верованиями, то несомненно, что вера в причинную действенность нарисованного изображения раненого бизона не мешала охотникам наносить смертельные раны живому бизону. Магическая причинность не заменена, а дополнена к физической причинности, или, вернее, дописьменные общества не умели выделить действительные причины так, как это делают современные ученые» (Чайлд, 1957, с. 38).

С изрядным опозданием, но об этом же заявили и советские мыслители. «Представления, которые ныне расцениваются как фантастические (и таковыми действительно являются), в свое время были органическим и необходимым условием развития культуры, и без осуществляемых ими "замен", "восполнений", "связок", обеспечивающих хотя бы видимую завершенность соответствующих концепций, прогресс научных знаний был бы невозможен... Потому в эпоху, когда единственной массовой идеологией была религия, а вера в потусторонний, трансцедентный мир – всепроникающей, "завершенные" концепции неизбежно включали, ассимилировали различные иллюзорные, приблизительные, даже мистические ("фантастические" и "вздорные") представления, которые органически срастались с элементами реальных знаний, образуя синкретические, нерасчленненно-цельные историко-культурные формы» (Петрухин, 1986, с. 24). Что иррациональными представлениями древний человек восполнял недостаток рациональных знаний, есть элементарная истина, однако это не значит, что он «погрязал в невежестве», о чем так много написано. Ибо, как точно выразился К. Саган, «миф – это метафора того, что невозможно описать никаким иным образом» (Саган, 1986, с. 14).

На те же самое, по сути, указывал в свок время и К. Маркс, определяя, что мифология есть «бессознательно-художественная переработка природы и общественного бытия» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., изд. 2, т. 12, с. 737). Нелишне подчеркнуть, что путь познания, который, так сказать, альтернативен рассудочному, логическому, и, видимо, предшествует ему, весьма близок к художественно-творческой работе мозга, что Маркс и отметил. В. Шерстобитов, исследуя происхождение искусства, не случайно обратился к знаковой проблеме мышления: «...Чувственная ступень познания и выражения элементарных представлений не могла удовлетворять потребности человека в сколько-нибудь развитом собственно человеческом общении. Для того, чтобы более точно определять важные предметы, ситуации, способы действия, чтобы уверенно опознавать их в массе других и устанавливать между ними черты сходства и различия, первоначальные смутные представления должны были отделиться от самого их носителя, должны были объективизироваться, закрепиться в каких-то четких и одинаковых для всего коллектива формах. Иначе говоря, представление должно было стать знаком» (Шерстобитов, 1971, с. 61).

Эта знаковая система стала основой мировоззрения и так называемого мифологического сознания. Позитивное знание есть медленное, постепенное и в ряде случаев неудачное постижение сути вещей, устройства мира или хотя бы отдельных его элементов. И – в таком своем качестве и такой динамике – оно никак не могло бы само по себе удовлетворить даже нужды человеческого существования, а тем более цели развития общества. Рациональное познание стремится к раскрытию подлинной картины мира и подлинных связей явлений с тем, чтобы это послужило порядку, его улучшению, словом, благополучию. В мифологическом мышлении все совсем по-другому. Цель здесь – установление порядка без выяснения истины, не дожидаясь выяснения истины, причем установление порядка не только «здесь и сейчас», но и на все случаи жизни и навсегда. Следует согласиться, что в конкретных условиях первобытности такая система постижения мира (познанием мира ее назвать, конечно, нельзя) и упорядочения представлений о нем куда действеннее, чем гипотетическое «стремление первобытного человека» к «стихийному материализму».

Об устройстве мозга по вертикали и горизонтали

Невыразимое прежними, животными средствами коммуникации, новое знание неизбежно должно было превращаться в знак (символ), чтобы стать достоянием формирующегося общества. Но эта символизация во многом, если не преимущественно, закладывалась на мыслительном багаже дочеловеческого уровня и соответствующих категориях логики. Такой путь развивал общение и мышление, обогащал сознание, в первую очередь общественное, позволял ему эволюционировать. Но все это ни в малой мере не означало, конечно, что в символы и слова облекались верные представления и истинные знания. А еще важнее то, что дело вообще не сводится лишь к отсутствию или недостатку таких знаний и представлений. Изначально все вытекало из сложной, эволюционно "многослойной" структуры головного мозга, которой обладает человек и обладал уже ранний гоминид. Наконец, дело еще и в том, что с каждым эволюционным шагом прежние части мозга никуда не деваются и продолжают функционировать, но к ним добавляются ранее не известные функции нового слоя.

К. Саган изложил обобщенную концепцию структуры человеческого головного мозга, состоящего из трех слоев: рептильного (или R-комплекса), лимбической системы и «новой коры» или неокортекса, – сложно между собой взаимодействующих, но с еще более сложным и тонким разделением функций. Усвоим краткую суть. Древний, рептильный компонент отвечает за механизмы воспроизводства и самоподдержания организма; он достался человеку от пресмыкающихся или еще более ранних предков. Лимбический компонент, общий для всех млекопитающих и, видимо, птиц, управляет психически более сложными процессами. Наконец, неокортекс – самое последнее эволюционное приобретение. Все три части одинаково необходимы, ни одна не является атавистической. К. Саган поясняет: «Сам триединый мозг... нужно считать метафорой» (Саган, с. 89), имея в виду условность расчленения единого мозга на «хронологические слои». К слову, в одном месте книги помещена сноска русской редакции, осуществившей перевод и издание, где отмечается, что данная концепция разделяется далеко не всеми учеными, однако сама идея иерархической организации мозга имеет надежную научную основу" (Там же, с. 70).

Парадоксальна следующая мысль автора: «Если верна точка зрения, изложенная выше, следует ожидать, что R-комплекс в человеческом мозге все еще в некотором смысле выполняет функции динозавра, а лимбическая кора занята перевариванием "мыслей" пум и ленивцев» (Там же, с. 67). Итак, R-комплекс бесстрастно (рептильно) осуществляет управление, диктуемое генами, элементарными биологическими и поведенческими реакциями организма, а лимбическая система управляет эмоциями, в том числе такими тонкими, которые считаются исключительно людскими (забота, альтруизм, сопереживание, симпатии и даже, возможно, любовь). А чем занят неокортекс? Его прерогатива распространяется преимущественно на мир абстракций, в том числе он «заведует» языком, чтением, письмом, математикой, механикой и т. п. Но если изъять самые поздние функции (начиная с письма), то различия между человеческим и животным мышлением окажутся не столь существенными и принципиальными.

Исследования на основе упомянутой триединой концепции выявили такие явления, что и не снились разработчикам линейно-скачковых схем поэтапной эволюции с разграничениями этапов и отличиями «готового» человека от «неготового». Например, ритуальное поведение людей находится под сильным влиянием абстрактного мышления, но в основе своей оно – продукт еще рептильного комплекса! А такие сугубо «сапиентные» явления, как альтруистические эмоции и религиозные чувства, в значительной мере продуцируются лимбической системой, то есть общи, по нисходящей, для всех гоминид, гоминоидов, приматов и неприматов (не исключено даже, что и птиц). И наконец, неокортекс с его абстрактными операциями и прочими мудрствованиями – отнюдь не приобретение сапиенс-сапиенса, как можно было бы предполагать, и вообще не человека и не гоминид, он – общее достояние высших животных. Потому-то зачатки аналитического мышления обнаруживаются не только у людей или приматов. Конечно, уровень интеллектуального развития не сводится только к наличию или отсутствию неокортекса. Отмечается, что если у кролика поверхность полушарий (т.е. новой коры) гладкая, то уже у собаки на содержит глубокие извилины, которые увеличивают поверхность неокортекса и число «колонок» нейронов (Хрисанфова, Мажуга, 1985. С. 23-25). Таким образом, в принципиальном плане пресловутая «грань» между человеком и животными «размазывается» на огромном хроно-стадиальном протяжении. Уместно процитировать мнение замечательного ученого первой половины XX в. К. Р. Мегрелидзе, который многих новейших разработок не знал: «...Воспринимать что-либо – значит, уже совершать акт осмысления. Чувственное восприятие вещей представляет собой в принципе такую же проблему, как и мышление и познание вообще» (Мегрелидзе, 1973, с. 114-115).

«Вертикальный» срез в рассмотрении мозга и его функций следует дополнить «горизонтальным» – с его левым и правым полушариями, которые эволюционно специализировались на качественно различных функциях. Тривиальное представление соотносит с первым точные науки и холодный расчет «физика», а со вторым – художественное творчество и эмоциональные порывы «лирика». На самом деле все куда сложнее. Хотя верно то, что левое полушарие ответственно за рациональные функции, а правое – за интуитивное мышление, в целом вертикальное триединство и горизонтальное деление надвое превращается в единую, многократно связанную структуру благодаря «кабельным связям», которые позволяют объединять, координировать и корректировать импульсы разных «горизонтов» и полушарий мозга, одновременно, но по-разному реагирующих на одни и те же внешние сигналы, влияния, раздражители, словом, на всевозможную информацию. И если бы этого не было, то, возможно, поэзия (функция правого полушария) существовала бы без рифм (с рифмовкой справляется только левое полушарие), а музыкально одаренный субъект по той же причине не мог бы читать ноты, и т. д.

Наши животные предки, может быть, вплоть до австралопитековых, руководствовались интуитивным мышлением (ныне это функция правого полушария), и это свойство издревле человек стремился сохранить и использовать. Чтобы активизировать правое полушарие, то есть интуитивный процесс, йоги и дзэн-буддисты медитируют, шаманы и колдуны прибегают к опьяняющим и наркотическим средствам или иным способам «изменения сознания». Суть таких методик в том, чтобы подавить активность левого полушария, усыпить его, вследствие чего на первый план выступает и активизируется древнейшее, интуитивное начало. Сновидение – продукт правого полушария, потому что левое в это время отдыхает, ибо в основном им трудился человек целый день. Множество научных открытий совершено выдающимися людьми именно интуитивно, по наитию, через озарение, причем нередко во сне. К. Саган считает сон эволюционным наследием, сохранившим генетическую связь с весьма ранними формами организмов: «Животный аспект наших сновидений может быть понят как деятельность старых отделов мозга, R-комплекса и лимбической системы, – озаряемая порой интуитивными прозрениями новой коры правого полушария. И то и другое происходит потому, что в обоих случаях подавляющая функция левого полушария практически выключена» (Саган, с. 179).

Характерно, что правая доля, «манера» работы которой намного архаичнее и потому она во многом «опытнее» левой, может интуитивно улавливать связи и структуры, недоступные для левой доли; отсюда спонтанные озарения как «физиков», так и «лириков». Но интуиция очень часто подводит индивида, продуцируя несуществующее, поскольку, надо полагать, изначально связана с иррациональными, мистическими представлениями; она, так сказать, взращена и воспитана ими. Правому полушарию несвойственны скепсис и критическое отношение к возникающим образам, зато левое, словно руководствуясь девизом К. Маркса, «подвергает все сомнению», в том числе и продукт правого. И в зависимости от того, какое у человека полушарие развито сильнее, мы имеем дело не только с «лириком» или «физиком», но и с легковером, маловером или вовсе фомой неверующим.

Насколько мне удалось ознакомиться с отечественными работами по излагаемой проблеме, многие положения, подтверждающие изложенное К. Саганом, исследовались и выявлялись в советской науке еще с 1930-х гг., а к 1960-1970-м гг. было известно немало нового и непривычного для «устоявшихся концепций». Эта традиция русской психологической школы идет еще от классических работ И. П. Павлова, которые продолжали такие корифеи, как Л. С. Выготский и А. А. Ухтомский. Последний, предупреждая о недопустимости противопоставлять условные рефлексы всем прочим, подчеркивал, что новые, приобретенные качества суть результат количественных изменений того, что уже содержится на нижних уровнях центральной нервной системы человека. При этом никакого разрыва в принципе деятельности нервной системы не происходит; возникают лишь новые условия применения тех основных принципов психической активности, которые обретены в процессе эволюции. Прежние рефлексы не исчезают, они трансформируются, а частично перекрываются новыми формами рефлексий. Старые каналы прохождения сигналов стимулируются новыми раздражителями и включаются в механизм психической активности более высокого порядка. Высшие этажи могут вызывать рефлекторные акты с нижних этажей. На поздней стадии эволюции новый рефлекс использует старые, надежные «шаблоны». Таковы некоторые моменты теории Ухтомского, объясняющей соподчинение низших, более древних, и вновь формируемых нейронных центров, которая поразительно предвосхищает современные выводы психологии (См. Ухтомский, 1954, с. 229 и др.).

Позже на основе полученных экспериментальных данных были сформулированы положения, позволяющие по-новому взглянуть на принципы высшей нервной деятельности и работу головного мозга, называемую рассудочной. В частности, было установлено: «Морфологическая структура мозга птиц существенно отличается от мозга млекопитающих. Птицы не имеют новой коры (ее функцию заменяет стриатум). Тем не менее ряд систематических групп их по степени развития элементарной рассудочной деятельности стоит очень близко к представителям млекопитающих с достаточно хорошо развитой корой головного мозга». Возникает вопрос, говорится далее, «на каком этапе филогенетического развития сформировался тот уровень высшей нервной деятельности, который можно определить как элементарный рассудок?.. Основываясь на экспериментальном материале.., можно сказать лишь об уровне рассудочной деятельности, который необходим для экстраполяции и оперирования размерностью фигур. Такой уровень... обнаруживается у исследованных нами рептилий. Мы не можем его обнаружит у костных рыб и амфибий». Показательно, что в поисках истоков и начал рассудка исследователи забираются все глубже в эволюционное прошлое. Вот один из выводов: «Поведение строится на базе трех компонентов высшей нервной деятельности: инстинктах, обучаемости и рассудке. В зависимости от удельной массы каждого из них можно условно охарактеризовать ту или иную форму поведения как инстинктивную, условно-рефлекторную или рассудочную... В повседневной жизни поведение позвоночных животных представляет собой интегрированный комплекс всех этих компонентов» (Крушинский, 1986, с. 228, 229, 235).

Все это, возможно, и не относится к теме зарождения религии, но всецело отвечает модели мозга, описанной К. Саганом. Резюмируя, я должен особо выделить следующее. Религиозные чувства и представления, продуцируемые правым полушарием, основой своей коренятся в лимбической системе, и потому это явление никак не может быть достоянием только сапиенс-сапиенса, неандертальца, или даже питекантропа – оно уходит в глубь подсознания и, в отдаленное эволюционное прошлое. Таким образом, мои предположения о «первооснове икс» подтверждаются областями науки, весьма далекой от религиоведения, палеоэтнографии или культурологии. Это не просто демонстрирует пользу работы «на стыке» дисциплин, между собой не связанных, но, по-моему, доказывает сугубую неправомочность изучения и тем более научных выводов о сферах человеческого сознания, непознаваемых лишь в рамках тех же религиоведения, палеоэтнографии и культурологи без привлечения данных о нервно-психической деятельности человека.

О принципе подобия в порядке «предварительного заключения»

«В верхнем палеолите, как и во всей праистории, искусство продуцировалось исключительно для культовых ритуалов, то есть для религии. Любой образ искусства представляет объекты, связанные с религией…», – пишет итальянский исследователь Пьетро Гайетто (Gaietto, 2000 – www). Мы видим, что, с одной стороны, ритуалы, как и первичные запреты, как экзогамия, как и вся тенденция к упорядочению и стереотипизации общественного поведения, содержат «предпосылки» и «зародыши» на дочеловеческом уровне (Подр. см.: Лоренц, 1969. С. 48; Fox, 1972. P. 283; Bishof, 1975. Pp. 57-58, 62-63; Файнберг, 1980. С. 8; Алексеев, 1984. С. 239). С другой же стороны, они, как и в целом традиции, а также «символическая активность», перерастающая в изобразительное и другие формы искусства, в истоках – всецело религиозные явления. И это может быть объяснимо только изначальностью религиозного сознания при его «основе икс», корни которой – в отдаленном, дочеловеческом эволюционном прошлом.

Исключительно своеобразна логика такого сознания, в том числе логика формирования понятий. Становится, например, намного понятнее, почему в сюжетах первобытных художников, как и вообще в творчестве архаического сознания, такое доминирующее значение имел принцип подобия, аналогии, легший в основу магии. В то время как задачи левого полушария, в среднем более развитого у современного образованного человека, состоят в анализе и синтезе, правое имеет дело с образами и ассоциациями. Подобие же – элементарный вид ассоциации, то есть абстрагирования. Этим путем древнейшие мыслители использовали знакомое, простое и конкретное для обозначения, называния и, стало быть, нервно-психического освоения незнакомого, сложного, абстрактного. Подобные архаические ассоциации, однако, могут стать настолько сложными, что современные высоколобые ученые не в состоянии разгадать прихотливые сюжеты и сложные композиции низколобых пещерных художников – магов и мифотворцев. И на такой мистической основе эволюционно развилась своя логика мышления, предстающая совершеннейшей загадкой для ученых, стремящихся во всем видеть только «проблески позитивных знаний» и не допускающих никаких первобытных альтернатив, в то время как эти альтернативы в изрядной мере живы и сейчас.

На это обращал внимание еще Э. Тайлор при разборе загадочных явлений примитивных форм религии: «Если... взглянуть на мифологию с более рациональной точки зрения, становится ясным, что анимистическое объяснение мифов поддается еще большему обобщению. Объяснение процессов природы и ее изменений жизненными явлениями, похожими на жизнь созерцающего ее мыслящего человека, составляет только часть гораздо более обширного умственного процесса. Объяснение это принадлежит к той великой теории аналогии, которой мы обязаны столь значительной частью нашего понимания окружающего мира. Как бы недоверчиво ни относилась к ней строгая наука.., аналогия все-таки остается нашим главным орудием, а на более ранних ступенях культуры влияние ее было безграничным» (Тайлор, 1989 [1871], с. 136-137). Именно здесь и скрыт, мне кажется, ключ к постепенному переходу от образа к символу, от конкретного к абстрактному.

В архаическом сознании, в том числе традиционном, даже у современных народов, абстрактные понятия обнаруживают явственный реликт конкретных образов. Я собрал некоторые из таких примеров в области религиозных воззрений среди коренных народов Северного Сахалина. Так, в народном сознании нивхов слово кинр (черт) в определенной ситуации означает опасность, а термин курн (божество мира) включает в себя понятия совести, морали, нравственного поведения. Это может означать, что первоначальный образ вымышленного, но конкретного существа (кинр, курн) со временем перерастал в абстрактное понятие (опасность, совесть). А термин «табу», которому я уделил основное внимание при обосновании религиозных начал, во многих языках синонимичен таким, казалось бы, разным понятиям, как «грех» и «нельзя».

Вот только несколько иллюстраций. Арабское слово тахрим (запрещение, табуирование) содержит корень харама и его основу хрм; харам по-арабски «святыня», а то же слово, но с ударением не на первом, а на втором слоге, означает «запретное» и даже «позорное». Налицо связь понятий «запретное», священное» и «недозволенное». По-нивхски уиг – «грех», а уиг туур – «табуированный (т. е. священный) огонь». В айнском языке слово ихума означает и «грех», и «запрет», «табу». Аналогично у бурят: сээр – «табу», «запрет», а сээртэй – «греховно». Наконец, у индейцев майя: сип – «грех»; у них существует «месяц Сип», когда греховно пролитие охотником крови; это означает, что в данный сезон запрещена охота на оленей – тотемное и потому табуированное в этот месяц животное (Шидфар, 1990. С. 65; Штернберг, 1933. С. 293; Пилсудский, 1915. С. 155; Михайлов, 1987. С. 146, 150; Бородатова, 1988. С. 324).

Итак, по нашим представлениям, «запрет» и «грех» – существенно разные понятия, а в архаическом сознании, питаемом религией, живут ассоциативные, стереотипные связи: кинр – это «страх» и «опасность», курн – «бог» и «совесть»… Или, скажем, орокское слово тава означает и «огонь», и «род» – группу сородичей, пользующихся общим очагом (Роон, 1994. С. 138).

При тех особенностях раннечеловеческого сознания, отягощенного «родимыми пятнами» животной рассудочной деятельности, вызывает удивление и восхищение гениальное решение нашими отдаленными предтечами духовных и чисто практических проблем в «категориях оккультного». Продвигаясь вперед фактически в потемках, они нашли способ осветить себе путь. Освещение было мистическим, иллюзорным, но продвижение – реальным.

 

Весь аппарат научных сносок содержится в оригинале:

Краеведческий бюллетень, № 2, Южно-Сахалинск, 2005.