В. Д. Косарев
«Знак» и «текст»:
мысли вокруг неисследованного протописьма айнов
Приведение системы культуры к знаковой системе, на мой
взгляд, представляет собой респектабельную научную метафору и выглядит как
классический образец конвенциональности (условности, о которой договорились). В
конце концов, это ничем не хуже, чем, скажем, общеизвестное представление о форме
атома или молекулы. Прибегать к условностям и договоренностям ученым приходится
сплошь и рядом, что, собственно, и показывает наше современное бессилие
адекватно представить и словесно или фигуративно описать мир. В частности, к
конвенциональным приемам приходится прибегать при реконструкции и описании
культур прошлого, о которых мы судим по этнографическим реликтам и
археологическим свидетельствам. Если первые – конечный (на данный момент),
сильно видоизмененный результат того, что начиналось в прошлом, то вторые –
подлинники прошлого, зачастую не менее деформированные тафономически. И те, и
другие требуют объяснения; и те, и другие объясняются исходя из современных представлений,
неадекватных прошлому, и из уже имеющихся или выдвигаемых концепций. Истинность
последних требует подтверждения, но подтверждение постоянно откладывается: с каждым
новым открытием, находкой, научным озарением, их описанием, изложением, интерпретацией
удлиняется список вопросов, на которые надлежит ответить. И это,
увы, вполне естественно; во всяком случае, подтверждается известная экологическая
закономерность, в соответствии с которой всякое решение очередной проблемы
влечет за собой шлейф новых проблем, решать которые еще нужнее и труднее,
нежели предыдущую.
Следующим конвенциональным решением, которое я бы определил
как определенный «перебор», когда говорят: «это уж слишком», – выглядит
тенденция выражать «знак культуры» как лингвистический знак, даже отождествлять
то и другое. Общеизвестно, что речевое звучание и объективный смысл изреченного – существенно разные вещи. Тем не менее, упомянутая
конвенция существует, развиваясь и утверждаясь, уже более полувека, если вести
отсчет от работ К. Леви-Стросса, который в
Надо признать, что этот «метафорический перебор» вызван насущными
нуждами научной практики, показал весьма глубокий смысл и дает ожидаемые
результаты, хотя выявились и отрицательные стороны, издержки подхода. К
примеру, это, я бы сказал, «обезличивание», «обездушивание»,
«анонимизация» и неоправданная объективизация процесса,
по определению выступающего как суммирующий результат «воль» индивидов и созданных
ими общественных институтов; здесь объективность процесса и результата обеспечивается
суммой и взаимодействием огромного ряда субъективностей. Наконец, это схематизм,
который плохо соотносится со всяким реальным явлением жизни, и сложность «знаково-текстовых»
может не помочь, а лишь затруднить работу.
Тем не менее, ценой этих издержек семиотический анализ
«знаков» и «текста» дает зримые преимущества, помогая представить и исследовать
структуры общественно-культурных явлений, представленных как системы или комплексы.
Таким образом, мне представляется, что если иметь в виду опасность «переборов»
и избегать ее, то семиотические методы в этнографии/этнологии (социально-культурной
антропологии) следует признать приемлемыми. Посему, глядя на знаки неразгаданного
айнского протописьма, попробуем рассуждать, учитывая правила означенной семиотической «игры».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Из истории вопроса
В отечественной науке
всерьез заговорили о возможном существовании какой-то знаковой, пиктогра-
фической системы у айнов после находки в
1950-х гг. петроглифов на Курилах. Однако достаточно указаний на эту систему было
еще в XIX столетии. В 
слоев финального
дзёмона и культуры сатсумон; следовательно, знаки принадлежат
эпохе древних айнов.
Рис. 1 (вверху).
Петроглифы Тэмии.
Рис. 2-3.
Петроглифы Фугоппэ.
Айнские пиктограммы привлекли меня в 1980-х
гг.; я тогда заинтересовался способами передачи экологического и другого культурно-исторического
опыта традиционным путем. Известно о неисчерпаемом богатстве айнской мифологии
и фольклора. Об этом убедительно писали Б. Пилсудский и К. Киндаити. В
совокупности устные поэтические произведения айнов могли бы составить, утверждал
К. Киндаити, «айнский Ветхий завет». Мне кажется невероятным, чтобы огромные поэмы,
сравнимые по объему с индийской «Махабхаратой» и греческими «Илиадой» и «Одиссеей»,
к тому же повествующие о весьма отдаленных временах, передавались из поколения
в поколение исключительно изустно. Даже если не было подлинного письма у
создателей этих эпопей (К. Киндаити упоминает о легенде, запись которой заняла свыше тысячи страниц), – все же в традиционной информационной
системе требовались какие-то мнемонические знаковые средства, чтобы такие текстовые
глыбы сохранять, передавая в череде веков и поколений. Тем более что традиция
требует точного, без импровизаций, пропусков и добавлений, воспроизводства того,
что имеет отношение к религии и отмечено санкцией божеств.
Такие средства,
безусловно, были, однако информация о них долгое время проходила мимо внимания
исследователей. К стыду своему, я тоже просмотрел одно более чем красноречивое свидетельство; позже на него указал мне М. М. Прокофьев*.
Вот какое описание, относящееся к
Другой эпизод на этом празднике показывает, что айны проводили явную
аналогию между описанными символами и русским письмом: «Ко мне подходит один из видных гостей с севера и просит написать свою
фамилию на свежевырезанной деревянной палочке, употребляемой для поддержания
усов при питье саке. Он впервые еще на празднике в с.
Отасан и в память приятной встречи… просил отдельных
гостей вырезать на верхней стороне палочки разные зарубки. Палочку эту 
он повезет домой и при всяком у него собрании людей и питье
саке будет вспоминать веселые дни, проведенные тут вместе».
Рис. 4.
Икуниси – ритуальные
предметы айнов, на которых реалистические изображения,
часто скульптурные, барельефные или горельефные, сочетаются с символическими знаками
и причудливым орнаментом.
Надо отметить, в связи с
отождествлением айнами своих «особых знаков», «разных зарубок» с русскими буквами,
что на Хоккайдо были известны ритуальные предметы с нанесенными на них фамильными
гербами сироси,
составленными с применением каны и иероглифов.
Опытный специалист по
традиционному изобразительному искусству И. П. Лавров – участник
антрополого-этнографических экспедиционных работ на Сахалине конца 1940-х гг. –
пришел к выводу, что нарезки на икуниси
– не орнаментальный узор, а пиктография, и высказал предположение: «Не являются
ли икуниси в основе памятными дощечками, на которых отмечалось число убитых на
охоте зверей и обстоятельства, при которых происходило это событие?».
Из старых японских источников,
а также из мифологии айнов Хоккайдо следует, что в древности айны владели какими-то
«книгами», но затем в силу ряда обстоятельств их утратили, а с ними письменность
и многие тайные знания. Эта утрата во многих преданиях связывается с героем японского и айнского эпосов Усивакамару Куро Ёсицунэ Минамото,
который якобы и похитил священные книги айнов. Ёсицунэ – реальная историческая
личность конца XII в.
Указания на такие сведения приводили Б. Х. Чемберлен, Д. Н. Позднеев, Н. А.
Невский, М. О. Баба. Однако, похоже, никто всерьез не воспринимал информацию об
айнских «книгах».
Некоторые авторы, в
частности, М. О. Баба, отмечали сакральный и тайный характер знаков на икуниси
и других ритуальных предметах. Это хорошо соотносится с известным фактом: в
древних мифологических текстах, в частности, ойна (легендарных песнях), содержатся слова и обороты, не применяемые
в бытовой речи и непонятные соплеменникам, исключая мудрых старцев-старейшин,
сказителей и, может быть, шаманов (тусукуру).
Многочисленные указания на то, что культура айнов ближе к современности претерпела
сильный регресс, дают ключ к пониманию того, как древнее айнское письмо могло
превратиться из развитой пикто-иероглифической системы в примитивный ряд
мнемонических знаков или пиктографию ограниченного культового применения.
Такому регрессирующему
процессу есть убедительная аналогия – история письма ронго-ронго на Рапануи (острове Пасхи). Первые европейские
исследователи в XVII в. застали на острове аборигенов, еще пользовавшихся этими
письменами. Но когда начались исследования по их расшифровке, соответствующие
знания и практика у аборигенов исчезли, а знающие рапануйскую грамоту люди
умерли. В дальнейшем и вплоть до настоящего времени все попытки расшифровать ронго-ронго в конечном итоге
признавались неудачными; несмотря на то, что были определены значения ряда символов
и предприняты невероятные усилия десятков видных ученых, – достоверно не
прочтен ни один текст. Зато установлено, что даже наиболее компетентные
информаторы, с которыми работали исследователи, «читали» священные дощечки (кохау ронго-ронго) по памяти или
произвольно импровизировали; многие явно мистифицировали ученых, но и те, что
были вполне искренними, не знали смысла знаков. Тур Хейердал привел свидетельство
очевидцев – о том, как они «работали» со старым рапануйцем и как он «читал» фотокопии
кохау:
«Никто не перебивал плавную речь Уре Ваеико, хотя было
очевидно, что он не читает письмена. Было замечено, что фразы не отвечают числу
знаков в строке, и когда ему незаметно подложили фотографию другой дощечки, он
продолжал свой рассказ, так и не заметив подмены. Добрый старик пришел в
замешательство, когда в конце нашего бдения, затянувшегося на всю ночь, его
обвинили в обмане. Он заявил, что понимает все знаки, однако истолковать иероглифы,
взятые наудачу с уже проверенных дощечек, не смог». Похоже, что в данном случае
информатор понимал задачу «читать» иначе, нежели интервьюирующие. Это, в свою
очередь, могло означать, что и ученые не вполне уяснили суть «чтения» по-рапануйски.
Обстоятельства, сопутствующие
многочисленным попыткам ученых выведать у информаторов тайны рапануйских письмен,
составить некие «алфавиты» и «лексиконы», которые помогли бы в дальнейшей
дешифровке, – убеждают, что иероглифы,
которыми было написано огромное количество длинных, связанных общим смыслом
текстов, ко времени исследований превратились в чисто мнемонические средства,
оживляющие память «читающего». Но из этого не следует, что ронго-ронго, начертанные на дощечках кохау, были таковыми изначально. Напротив, прежде существовала
развитая система письма (более того, было несколько систем разной сложности,
вплоть до простейшей, доступной каждой семье), – письма, с помощью которого
фиксировалась многообразная информация: от религиозно-магической
до промысловой и бытовой.
По-видимому, такова
судьба многих «герметических» письменностей и целых информационных систем, существование
которых зависело от знаний немногих избранных и посвященных. Подобные системы
могут сохраняться только в стабильной, рутинной обстановке традиционной жизни, но прерываются
и гибнут при резкой смене событий. Предполагается, что на острове Пасхи утрата
знаний, связанных с ронго-ронго, началась
с исчезновением скульптурного мастерства и низвержением исполинских статуй аку-аку, а финал
наступил в
В случае с айнскими
письменами имели место не менее трагичные исторические обстоятельства,
обусловившие общий регресс культуры и распад информационных систем, в немалой
мере державшихся с помощью пиктографических (или иероглифических?) записей. Около
1,5 тыс. лет длилось, нарастая и ширясь, истребление айнов и разрушение их
культуры японцами – сначала на о. Хонсю, а затем на землях к северу, включая
Сахалин и Курилы. Сведения, касающиеся икуниси
или «древних книг айнов» и относящиеся к финальному периоду завоевания
Хоккайдо, не поддаются проверке. Но едва ли кто-то из японских или европейских
исследователей имел дело с информаторами, владевшими этим протописьмом, да
таковых к XIX в., возможно,
уже и не было.
Однако в коллекциях
разных авторов сохранилось немалое количество икуниси (ику-ни, икубась, икупасуи, кике-уси-пасуи); составлены разной
степени точности и достоверности таблицы знаков, скопированных с них и с других
ритуальных предметов. Еще в 20-х гг. минувшего века японские ученые выпустили
альбом рисунков и фотографий предметов айнской культуры, включая пиктограммы,
прослеженные по керамике эпохи Дзёмон и по икуниси,
– нечто вроде азбуки айнов.
В отечественной науке открытие
скальных надписей на Итурупе возбудило прилив интереса к айнскому протописьму. Но
лишь спустя два десятилетия с лишним к итурупским петроглифам смог обратиться
опытный специалист по древним системам письма, известный, в частности, успешным
опытом дешифровки письменности майя, – Ю. В. Кнорозов. Первая публикация на эту
тему была предварительным сообщением. Из следующей, обстоятельной статьи
К сожалению, упомянутая
статья, вышедшая в сборнике по этнической семиотике, имеет к этой дисциплине весьма
слабое отношение. Объявленная авторами задача: «показать взаимосвязь мифологии,
верований и искусства айнов» – плохо сочетается с обозначением темы в заголовке
(«Пиктографические надписи айнов») и уверенным определением изображений на икуниси как пиктографического текста. Статья
содержит главным образом общеизвестную информацию по этнографии айнов; поэтому
основная ценность работы, на мой взгляд, в том, что она снабжена богатым
иллюстративным рядом – 40 фотографиями икуниси
(из коллекций ленинградского Музея антропологии и этнографии) с их кратким описанием.
К сожалению, пиктографические знаки на каменных плитах, обнаруженные на
Курильских островах, не представлены, хотя об этом заявлено в начале статьи.
Насколько я могу судить,
с тех пор дешифровка айнского письма сколько-нибудь значительно не
продвинулась, а Ю. В. Кнорозов не обращался (по крайней мере, в печати) к этой
проблеме. Поэтому воспринимается как серьезный прорыв недавняя публикация в сахалинском
«Краеведческом бюллетене» объемной и содержательно насыщенной статьи по теме, носящей
характер обзорный, аналитический и проблемно-постановочный 1.
Айнские «знаки» и региональный «текст»
Названная публикация
застала меня за копированием начертаний с икуниси
и других предметов айнской культуры, доступных мне (разумеется, в репродукциях
из опубликованных источников). Еще до айнских письмен я обращался к традиционной
и первобытной символике, в том числе из европейского и евразийского палеолита.
Это связано с тем, что, на мой взгляд, есть основательные подозрения в куда
более глубокой древности, чем принято считать, прототипов многих традиционно-культурных
явлений, в частности, запечатленных изобразительными средствами.
Я скопировал
начисто более полутора сотен предполагаемых элементов айнского протописьма (еще
несколько десятков остаются срисованными вчерне) и приостановил работу, поскольку,
с одной стороны, обнаружил, что копирую уже не только первичные элементы, но и
более сложные комбинации, а с другой, почувствовал необходимость расширить
поиск новых «элементарных частиц», чтобы представить, как создавались сложные,
составные знаки.
Кроме того, от ряда начертаний пришлось отказаться, т. к. оказалось трудно, а
порой и невозможно определить, где знаки и лигатуры (их простые сочетания), а
где непрерываемые элементы орнамента. Все это, впрочем, пока не столь важно для
задачи, которую я поставил и смысл которой изложу
далее.
Статья А. П. Кондратенко
и М. М. Прокофьева содержит ряд знаков айнского протописьма, которых у меня не
было, а также некоторые аналогии из других письменных систем, дающих
дополнительный материал для рассуждений. Я не
ставлю главной целью комментировать приведенные авторами сведения и аргументы
или дискутировать по тем или иным из выдвинутых положений. Меня
интересует иной аспект: представляется крайне необходимым, опираясь на
известные данные по айнской протописьменности и по другим системам письма в
традиционных этнических обществах, проследить эволюцию «знака» и «текста» (в
семиотическом смысле) в двух направлениях: ретроспективно, до древнейших
элементарных прототипов, «эмбрионов», включая эпоху нижнего палеолита – и
перспективно, вплоть до развитых письменных систем цивилизаций античности –
иероглифических, слоговых и буквенных, типа греческой и римской азбук, предшествовавшего им крито-микенского
протописьма, санскрита и т. д.
Понятно, что столь
объемная задача выходит далеко за рамки моей научной компетенции, да и физически
мне не по силам; все, что я могу, – это обозначить контуры проблемы, по возможности
обосновав ее наличие и научную актуальность. Как я теперь понимаю, задача не то
что дешифровки, но хотя бы существенного продвижения к структурному пониманию
айнского протописьма, – крайне сложна. Поэтому не будет вовсе уж бесполезным
выявить, собрать и подготовить какое-то «сырье» в качестве пищи для размышлений
или материала для работы специалистов.
Среди известных и
опубликованных символов изобразительной деятельности первобытного человека есть
серия таких, которые не только повторяются почти неизмененными в этнографических
культурах некоторых народов, но и представительно «аукаются» в ряде алфавитов. Это, к примеру, наклонный крест, который неизменно фигурирует в череде
тысячелетий как один из ведущих «знаков» культуры и в конечном итоге входит в
культурный «текст» как литера Х. Такова же эволюция некоторых других символов –
плавного зигзага (литера S),
острого зигзага (литера Z),
круга (литера О), полукруга (литера С), угла (литера V), дуги (литера U), «лигатуры угла и прямого штриха» (литера
К) и т. д. Таковы самые очевидные примеры; я привел их потому, что они известны
уже в палеолите, причем иные – в мустье и ашеле. С другой стороны, почти такие
или слегка измененные знаки присутствуют в изобразительном искусстве и на ритуальной
атрибутике многих народов, в частности, на икуниси,
инау, надгробных столбах и других предметах айнов. Если
мы обратиться к генезису китайских иероглифов, то убедимся в том, что создание
этой сложнейшей образно-символической системы восходит к ряду комбинаций из протоэлементов,
по крайней мере часть которых также появляется в палеолите.
То же следует сказать относительно некоторых более поздних письменных систем. В
частности, это японская слоговая азбука, о которой далее и пойдет речь.
А. П. Кондратенко и М. М.
Прокофьев упоминают исторический эпизод из «Нихонги»: в
Пользуясь приведенным А.
П. Кондратенко и М. М. Прокофьевым примером с табличкой из Кибэ в знаменитой исторической местности Этидзэн, некогда
населенной айнами, – можно отметить следующее. Складывание древнеяпонской культуры
по целому ряду компонентов происходило при впитывании и переосмыслении айнского
культурного «текста». Сегодня крайне сложно достоверно определить, что именно в
культурном комплексе, скажем, эпохи Ямато принадлежит праяпонским пришельцам с
материка, что – аустронезийским по происхождению туземцам юга Японских островов
(кумасо/хаято), а что – древним айнам
(эбису/эмиси, позже – эдзо), заселявшим весь Хонсю, а отчасти Кюсю
и Сикоку. Исследователи сталкиваются со сложным синтезом, многократным переплетением
протокультур; проблема усугублена еще и тем, что вторгшиеся на архипелаг
предшественники будущих японцев входили в широкий региональный культурный круг,
к которому, видимо, изначально относились и айны. Этим можно объяснить то, что
многие «знаки» оказываются общими в культурном «тексте» не только праяпонцев/сюнну, но и китайцев, корейцев и
обитателей Приморья и Приамурья. Поэтому формирование китайских
иероглифов и создание японской каны – процессы далеко не синхронные – могли происходить
самостоятельно, но на единой древнекультурной базе.
Вообще, как складывание
древнеяпонской и раннеайнской культур, так и их взаимоотношения представляют
сложнейшие научные проблемы. Хотя начало истории японского народа падает на
рубеж двух эр, а все события, связанные с постепенным складыванием первого
японского государства, относятся к последующим векам, однако протояпонская
культура яёи начала складываться еще в III в. до н. э. А это значит, что культурный
комплекс яёи формировался не просто при участии аборигенов, т. е. древних
айнов, а при их численном преобладании, т. к. массовая миграция на Японские
острова пришельцев с материка началась лишь спустя три столетия. Следовательно,
изначально существовал относительно единый протояпонско-древнеайнский комплекс,
– во всяком случае, в эпицентре складывания японского народа. Разумеется,
вокруг этого эпицентра ситуация была иной, однако даже с расширением Ямато цивилизационный натиск этого государства на периферию не
мог быть исключительно японским, как это считается, по крайней мере в традиционной
японской историографии.
Известно, что в двух
предгосударственных союзах протояпонцев, существовавших в первые века н. э. –
Ва Кюсю (Южные Ва) и Ва Кинаи (Северные Ва), – сложилось два разных культурных
комплекса – соответственно «культура меча» и «культура колокола». Но, несмотря
на то, что южный союз имел активные культурные контакты с материком через
Корею, а северный в большей мере развивался на местной основе (которой должна
быть, по логике, айнская), – все же и религиозный комплекс Ва Кюсю почти
целиком совпадал с айнским. Система местного докитайского
письма, если она существовала, безусловно, входила в религиозный комплекс. Что
же должно следовать из того, что в двух половинах будущего раннеяпонского государства
система религии, т. е. идеологическая вершина всей надстройки, духовная «крыша»
культуры – почти полностью сложилась на айнской основе? Правомерно только два
умозаключения: либо «древнеяпонские книги» были в той же мере и древнеайнскими
книгами, либо было два рода книг, – так сказать, более айнские и более японские.
И то, и другое вполне объясняет соответствующие мифологические сюжеты у японцев
и айнов. Хотя… Не указывает ли на наличие отдельно
айнской и отдельно японской письменной литературы создание не одной каны, а
двух? Помимо катаканы, приспособленной для японского
языка, понадобилась хирагана для айнского. С другой же стороны, если учесть,
что протописьмо айнов, судя по знакам дзёмона, появилось задолго до того, как
на архипелаг вторглись праяпонцы, – принадлежность «древнеяпонских книг» к культуре
айнов представляется более чем вероятной.
В любом случае, в
истоках японского культурного «текста» не просто имелась масса айнских «знаков»,
но он сам в значительной мере был «текстом» древнеайнским. Китаизация культуры Ямато,
распространение в стране буддизма, переход на китайскую иероглифику меняли
ситуацию, но не радикально и не оперативно. Не забудем, что наряду с буддизмом
был целиком сохранен синтоизм, а в нем мощный айнский субстрат очевиден. Кроме
того, на протяжении длительного периода японцы неуклонно ассимилировали целые
племена и территориальные группы айнов, но при этом существенно ассимилировались
сами, – и приобретая черты айнского антропологического типа, и усваивая
элементы айнской культуры и мировоззрения. Положение вещей изменялось очень
медленно и сохранялось в основных чертах, как минимум, все первое тысячелетие
н. э.
В
Как отмечают А. П.
Кондратенко и М. М. Прокофьев, иероглифы или пиктограммы на пластине из Кибэ
находят аналогии в протописьме дзёмона. Также бросается в глаза явная общность
символического репертуара ками ё но модзи, дзёмонских
пиктограмм и письмен неоайнов. Но нет случайности и в
отмеченных авторами аналогиях со знаками, обнаруженными в долине Хуанхэ, в некоторых
культурных системах Юго-Восточной Азии и в орнаментах североамериканских
индейцев. Скорее всего, все это – указания на региональное пространство
культурного «текста» или хотя бы некоторых общих «знаков», а также на
хронологическую глубину истоков, уходящих корнями, как и многие другие культурные
явления, в палеолит. По меньшей мере, во времена,
предшествующие заселению Америки из Сибири, с одной стороны, и распространению
на юг монголоидных групп, прародину которых относят к Центральному и Южному Китаю,
а продвижение вплоть до Вьетнама и
Индонезии, по разным оценкам, – к финалу плейстоцена или к началу голоцена, хотя
есть и более ранние датировки, вплоть до 30 тыс. л. н.
Таковы не самый древний
возраст и не самые широкие рамки зарождающихся контуров будущего культурного
«текста» на основе общих «знаков». Например, верхнепалеолитические «венеры»,
известные от Италии и Франции до Сибири, имеют предшествующую эволюцию,
уходящую в олдувайскую эпоху, затем «расплывшуюся» по обширной территории Евразии,
включая такие периферии, как Англия и Прибайкалье (палеолитические стоянки Буреть и Мальта), а в неолитическое и постнеолитическое
время – давшую многочисленные культы «женского плодородия» с соответствующими
фигурками «венер» от Ближнего Востока, Крита, Малой Азии и Балкан до протоайнов
Японии, охотской культуры на Дальнем Востоке и эскимосов Чукотки. Аналогичным образом культ медведя, прежде чем он
получил известные этнографам формы в религии, мифологии и общественной жизни
сибирских и дальневосточных народов, а также североамериканских индейцев, надежно
документируется применительно к ашелю и мустье на пространстве от Италии и
Швейцарии до Причерноморья, Кавказа и Средней Азии.
Если обратиться к «знаку»
и «тексту» не в конвенционально-семиотическом, а в прямом смысле, то сказанное
о происхождении литер из палеолитической символики вовсе не означает, что
существующие ныне письменные системы черпали истоки в едином глобально-культурном
ареале, как это могло бы следовать из моноцентрической теории происхождения человека.
Моноцентризм в свете новых данных выглядит сегодня слишком жесткой и редукционистской
конструкцией, рисующей реально неосуществимый процесс. Здесь не место излагать
соответствующие аргументы, скажу лишь, что я руководствуюсь полицентрической
(мултирегиональной) концепцией, более вариативной и реалистической, причем в ее
максимально глубоком варианте, включая древнейших гоминид.
По этой концепции,
генезис и вся дальнейшая эволюция человечества, и биологическая, и культурная,
протекали, имея существенные региональные варианты, объяснявшиеся дальностью
расстояний и периодами относительной изоляции локальных общностей, однако под
воздействием общего «потока генов», точнее, при периодическом обмене генетическим
(равно как и культурным) материалом на всем пространстве ойкумены. Следовательно,
совсем не обязательно было, чтобы та или иная людская популяция перемещалась на
громадные расстояния. Например, в свете новейших данных, если все же следовать моноцентристской
схеме, то получается, что свыше 2 млн л. н. человек
стадии «раннего Homo», возникнув в Африке совсем незадолго до этого, каким-то
странным образом появился в Китае. Между тем в то отдаленное время такие супермарафонские
задачи едва ли ставились и определенно не были выполнимы. Но следует иметь в виду, что в масштабах
ойкумены популяции гоминид была миллионы лет связаны не только прямо, но и
опосредованно, через стыки отдельных ареалов и обмены контактирующих групп. Это
обусловило, с одной стороны, видовое единство современного Homo sapiens, а с другой – его исключительное
внутривидовое разнообразие на уровне больших и малых рас и множества переходных,
метисированных групп.
Этот экскурс в предысторию человечества может показаться излишним для
темы, однако он хорошо объясняет и культурную эволюцию. Соответствующая картина,
складывавшаяся в культурной сфере, характеризовалась единством многообразия, общим,
в базовом смысле, глобальным «текстом» при множестве вариантов и сочетаний «знаков».
Так, для существования более
частного мифологического «текста», скажем, о похищении огня или о потопе, на
обширнейших территориях, а порой и панойкуменно, – не требуется перемещение в
пространстве на большие расстояния носителей сюжетов; достаточно контактов
групп и времени на распространение (диффузию). Зачастую мигрировали по планете
не носители культурных «текстов», а сами «тексты» или их элементы, те или иные
«знаки» и группы «знаков». Эти «бродячие» элементы, передаваясь из уст в уста,
а также и материально, через предметы обмена, которые снабжаются символами или
сами суть символы культуры, – распространяются и усваиваются локальными
«текстами», постепенно преобразуясь в соответствии с культурной спецификой того
или иного ареала. В результате в разных частях света появляются соответствующие
культурные варианты, которые могут быть сходными в основных чертах, но резко
разниться в деталях, в «декоре» и даже структурно перестраиваться до степени
полной неузнаваемости.
У А. П. Кондратенко и М.
М. Прокофьева есть более близкий к теме пример. Они отмечают,
что методы кодирования информации,
основанные на пиктографии в виде пластинок или табличек и восходящие к «диффузионному
центру» циркумбайкальских культур, у
древних айнов в позднем дзёмоне привели к появлению орнаментированных табличек
типа найденной в Кибэ, которые могли носить на одежде или теле. Между
пластинкой Кибэ и икуниси айнов авторы
помещают праяпонские магатама. А на
другом конце ареала, у индейцев Северной Америки, отмечают они, аналогом таких
атрибутов стала «священная связка», породившая затем известный вампум. Авторы считают, что исходные
формы такой атрибутики восходят к древнему североазиатскому шаманизму.
От первобытности к современности
Нельзя не
заметить отчасти «перевернутый» характер моего «семиотического опыта»: насколько
закономерности в сфере лингвистики, где знаки звуков образуют слова, фразы и
текст, применимы к социальным, этнокультурным процессам, – настолько же, versus,
«знаки» и «текст» этих процессов могут послужить объяснению явлений лингвистики. В нашем случае это –
обстоятельства складывания айнского протописьма и возможные закономерности появления
знаковых информационных систем в целом.
В основе моих
предположений лежит несколько достаточно известных в науке, хотя и в разной
степени спорных тезисов.
Первый:
прародиной айнов, скорее всего, был материк Евразия, видимо, его азиатская
часть; вполне вероятно, что исход предков этого народа произошел из вышеупомянутого
диффузионного центра циркумбайкальских культур. К этому же кругу по очевидности
принадлежали и предшественники протояпонцев, главным образом сюнну, захватившие
в свой экспансионистский поток древних китайцев, корейцев и тунгусо-маньчжур.
Второй:
территории Сахалина и Хоккайдо, а возможно, и всего Японского архипелага, могли
входить в маршруты палеолитических проникновений древнего населения Сибири, Восточной
и Северной Азии в Америку; таковых гипотетически могло быть два. Один вел через
Корею в Японию, далее на север, через Курилы на Камчатку и
наконец, к южной кромке Берингии, ныне представляющей гряду Командорских и
Алеутских островов. Второй начинался в Приамурье с выходом на Сахалин,
переходом на Хоккайдо, а далее совпадал с первым.
Третий:
пресловутые «южные», «аустронезийские» элементы культуры как айнов, так и
японцев, могут объясняться не только более поздними контактами с кумасо/хаято,
ныне отчасти представленными в этнографической группе населения о-вов Рюкю и
Мияко, а прежде населявшими юг Кюсю и Сикоку, но и обстоятельствами более
ранней культурной истории. Имеется в виду диффузия «циркумбайкальского текста»
на юг, в Центральный и Южный Китай, а оттуда – проникновение ряда «знаков» в
Юго-Восточную Азию вплоть до Индонезии, Филиппин и Тайваня, т. е. в культурный
ареал кумасо/хаято.
Этими
тезисами пока ограничусь. Далее, в части
второй, я приведу некоторый иллюстративный
ряд с краткими, по необходимости, комментариями и резюме.
(Окончание следует)
ПРИМЕЧАНИЯ
* Михаил
Михайлович Прокофьев – сотрудник Сахалинского областного краеведческого музея,
активный автор и член редколлегии «Краеведческого бюллетеня», один из
инициаторов организации Института наследия Бронислава
Пилсудского и издания под его эгидой «Известий ИНБП».
1. Кондратенко А. П.,
Прокофьев М. М. Протописьменность у древних айнов: миф или реальность? – Краеведческий бюллетень, № 2. Южно-Сахалинск,
2005. С. 101-128.
__________________
Данная статья публикуется
в предварительном порядке. Весь аппарат научных сносок будет опубликован в «бумажной»,
доработанной версии.
27 февраля
